Александр Письменный - Фарт

Марья Давыдовна схватила Муравьева за руки и втянула в столовую.

— Правильно, Машка, давай его сюда. Знакомьтесь. Моя сестра, моя тетя. Впрочем, Катеньку вы знаете. Катенька, тащи приспособление для гостя. Сюда, Константин Дмитриевич, сюда, поближе к богам.

Муравьев кланялся, улыбался. Он познакомился с Петей Турнаевым на одном из совещаний, но мало знал его.

— Я, кажется, попал не вовремя. У вас какое-то торжество, — пробормотал он.

— Никакого торжества. Рядовой обед для поддержания здоровья, — сказал Петя. — Вы простите, что я несколько бесцеремонно, но в этом доме так принято. Прошу!

— Я только что пообедал.

— Да что вы говорите? Какая неосторожность! Впрочем, эту ошибку можно исправить, еще раз пообедаете.

— Но я сыт.

— О-о, батенька, это не доказательство. Будем сидеть за столом, пока опять не проголодаетесь. Тем более — завтра выходной день.

Безмолвная Катенька принесла прибор. Петя налил в стакан вина и, так как Муравьев не садился, приподнялся со стула и силой усадил его за стол.

— Первого можете не есть. Так сказать, на первый раз — прощается. Но вино и телятину — обязаны. Шутка сказать — телячья нога. Это вам не какой-нибудь беспринципный бефстроганов.

Муравьев засмеялся и сказал:

— Вынужден подчиниться.

Мощными движениями тетка отрезала ломоть от телячьей ноги, положила на тарелку Муравьева, а затем с великолепной решительностью стала придвигать к нему моченые яблоки, квашеную капусту с клюквой, огурцы, грибы, какую-то особенную подливку, похожую на хрен, и приговаривала басом:

— Это — капуста, это — яблоки моченые, это — подливка, это — грибы.

Как в школьном учебнике немецкого языка.

Петя подмигнул Муравьеву, сделал таинственное лицо, поднялся и достал из буфета пузатый графинчик с водкой, настоянной на лимонных корках.

— Для аппетита, — сказал он, старательно наливая две рюмки.

— Я водку не пью, — коротко сказал Муравьев.

— Надо, — непререкаемым тоном возразил Петя.

Чокнувшись с рюмкой, стоящей на столе, он не переставал строго смотреть на Муравьева, пока Муравьев не поднес рюмку ко рту. Тогда Петя скомандовал:

— Делаем раз! — и погрузил свою рюмку в широко раскрытый рот.

Муравьев выпил, закусил грибком. Петя, посапывая носом, не спеша положил к себе на тарелку немного подливки, немного соуса, похожего на хрен, густо посолил, подмешал горчицы, накапал из одного судка какой-то пунцовой жидкости, потом накапал из белого флакона, попробовал на кончике ножа, поморщился, подлил еще чего-то из другого флакона, густо вывалял в этой смеси огурчик и грибок и сказал печально:

— Селедочку мы не предусмотрели.

Не спеша он проглотил огурчик, потом грибок, а потом уже всполошился, что позабыл предложить свое изделие гостю.

Муравьеву пришлось попробовать из его тарелки и по этому случаю — под команду Пети: «Делаем два!» — выпить по второй. И когда дело наладилось и подгонять Муравьева не было никакой надобности, Марья Давыдовна, ни слова не говоря, слизнула графинчик со стола и под звон ключей упрятала в верхнее отделение буфета. Петя страдальчески поглядел на жену, вздохнул и принялся за телятину.

— У вас каждый день такой пир? — спросил Муравьев.

Он все не мог отделаться от ощущения, что попал как незваный гость на какое-то торжество.

— Разве это пир? — возмутился Петя. — Вы настоящих пиров не видели. Водку с мороженым едали? То-то!

Некоторое время ели молча. Потом Петя вдруг с ужасом вскричал:

— Маруся, а про салат с помидорами ты забыла?

Очевидно, и Турнаевой показалось, что она совершила ужасную оплошность, потому что, быстро выбежав из-за стола, она помчалась на кухню. Петя сейчас же поднялся, тихо сказал Муравьеву, что сейчас они отведают спиртного контрабандой, подошел на цыпочках к буфету и просунул столовый нож между верхними дверцами. Замок щелкнул, дверца раскрылась. Он вынул все тот же пузатый графинчик с водкой, быстро налил Муравьеву и себе, потом, помедлив, налил немного в винный стакан тетки и сказал:

— В качестве куртажных за молчание.

— Я водку не пью, — пробасила тетка, цепко хватаясь за стакан.

— Делаем раз! — скомандовал Петя и, услышав шаги жены, быстро поставил графинчик на место.

— Опять прикладывались? — спросила Турнаева.

— Я только понюхал, Марусенька. Меня запах заинтересовал. Показалось, что водка прокисла. Спроси тетю.

— Нет, неправда, он пил, и дядя пил, и тетя выпила, — закричал Вовка.

— Низкий предатель! — зашипел на него Петя.

Но тут же рот его растянулся в умиленную улыбку, и уголки губ добродушно приподнялись кверху. Так на детском рисунке меняется настроение свинки в зависимости от того, в каком положении находится хвостик: если он смотрит вниз — свинка грустная, если вверх — свинка веселая. За столом Петя сидел деятельно: то подливал кому-нибудь вина, то просил передать хлеб или какую-нибудь приправу, подсовывал Муравьеву всевозможные посудины, учил Вовку правильно держать вилку и нож; все это он делал одно за другим — едва окончив одно, принимался за другое. Легкие волосы, обрамляющие его широкую лысину, начинавшуюся со лба, растрепались и торчали по обе стороны, как рожки. Марья Давыдовна сказала, что он ведет себя, как тренер на футбольном поле. Пете сравнение понравилось, и он потребовал, чтобы ему принесли записную книжку и карандаш: он любил записывать удачные выражения.

В промежутках, когда Петя на мгновение утихал, тетка старалась втянуть Муравьева в разговор. Она расспрашивала его о Москве, о других городах, в которых пришлось ему побывать, жаловалась на скуку и недостатки Косьвы. Муравьев говорил мало и неохотно, но тетку это не смущало. Стоило Муравьеву произнести какую-нибудь даже малозначительную фразу, например о том, что на Урале суровый климат, тетка сейчас же поучительно говорила племяннице: «Вот видишь, Катенька». И Катенька начинала краснеть. Она знала, какую цель преследует тетка, стараясь втянуть Муравьева в разговор, и ей было стыдно. Слишком еще свежа была память о Гошке Севастьянове, чтобы думать о новом замужестве, слишком откровенны были стремления тетки подыскать ей лучшую партию.

— Наша Катенька занимает в Косьве такое видное положение — а что она имеет взамен? — говорила тетушка.

Все слова она произносила категорично, убежденно, непререкаемо, и за каждым ее словом чувствовался какой-то большой смысл. Муравьеву было неясно — какой именно, но Марье Давыдовне и Катеньке смысл тетушкиных слов, видимо, был понятен, потому что едва краска успевала отхлынуть от Катенькиных щек, как снова она начинала краснеть, а Турнаева все усмехалась и даже два раза, как показалось Муравьеву, подмигнула ему. И только Петя ничего не замечал и вдруг вламывался в разговор, как ковбой в пивной бар в американской киноленте.