Александр Письменный - Фарт

Нерешительно оглядывая горячие болванки, громоздившиеся в литейном пролете, Турнаева стала пробираться к железной лесенке, ведущей наверх, к мартеновским печам. Муравьев в это время что-то закричал и скрылся в проходе между печами. Турнаева поднялась наверх. Соколовский все так же пристально смотрел через свое синее стекло на металл, точно любовался им, как любуются мальчишки, глядя на небо сквозь цветные стеклышки. Он не замечал Турнаевой. Шандорин бросил лом у стенки печи, поклонился Турнаевой и пошел за Муравьевым. Опустив свое стекло, Соколовский повернулся. Турнаева, улыбаясь, стояла рядом с ним.

— А-а! Марья Давыдовна! Привет! — протянул он и снова повернулся к мартену.

Из-за печи вышел Муравьев.

— Сейчас пришлют футеровщика! — крикнул он Соколовскому, а потом поклонился Турнаевой и, повернув ладони кверху, показал, что не может поздороваться — руки грязные.

— Я нашла вам комнату, — сказала Турнаева.

— Вы — гений, — сказал Муравьев. Говоря это, он поглядывал вниз, где в литейной канаве копошились рабочие.

— Хотела вчера зайти, да произошло несчастье — сынок мой разбился, — сообщила Турнаева.

— Как разбился? Вовка? — испугался Соколовский.

— Ничего страшного. С крыльца упал. Теперь уже ничего страшного.

— Плохо вы за ним смотрите, мамаша, — сказал Соколовский.

— Это их профессия — падать да шишки набивать, — повторила Турнаева слова доктора.

Снизу позвали Муравьева. Он перегнулся над перильцами.

— Одну минуту, простите, — сказал он Турнаевой и побежал к лестнице.

Ковш наполнился. Поверхность металла начала темнеть от наведенного шлака. Из-за печи вышел Шандорин, снял рукавицы, внимательно поглядел на ковш и молча пошел вниз.

— Сеанс окончен, — сказал Соколовский, и Турнаева, соглашаясь, кивнула головой.

Они спустились в литейный двор. Ковш уже двигался над канавой. Муравьев и мастер канавы стояли под самым ковшом, подняв правые руки, и следили за его движением. Когда стопорное отверстие оказалось как раз над центральной изложницей, они одновременно крикнули:

— Стоп! — и энергично опустили руки.

Ковш остановился. Из отверстия в днище его хлынул металл. Инженеры и мастер, как по команде, поднесли к глазам синие стекла. Потом ковш подали дальше, и снова черный канавный мастер и Муравьев одновременно крикнули:

— Стоп!

Откуда-то из-под печей вышел Шандорин, постоял минуты две возле канавы и громко сказал канавному мастеру:

— Изложницы можете не накрывать. Сталь расти не будет.

Соколовский сердито посмотрел на Шандорина, надул щеки, но ничего не сказал. Шандорин пошел к выходу из цеха. Соколовский смотрел ему в спину. Во всех движениях сталевара Соколовскому виделось хвастовство, наигрыш, желание покрасоваться: в том, что он собственноручно пробил выпускное отверстие, чего обычно сталевары не делают, так как должны все время следить за плавкой, и в том, как он его пробивал, и в том, как он сказал мастеру, что изложницы можно не накрывать, и в его внезапном уходе. Его раздражало все. В глубине души Соколовский чувствовал, что раздражение несправедливо, подозревал, хотя и старался подавить в себе это подозрение, что раздражение его, скорее всего, вызвано ненавистью, но побороть этого не мог. Турнаева заметила его состояние. Она насмешливо посмотрела на него и спросила:

— А у вас как дела?

— Вы видели, — сталь даем.

— Буксир дали, — сказала Турнаева.

— Что в этом смешного, интересно знать? — сердито спросил Соколовский.

— Не сердитесь, Иван Иванович, я шучу. Могу я пошутить немножко?

— Можете, — мрачно ответил Соколовский.

Разливка стали заканчивалась. Мастер канавы отошел в сторону и крикнул машинисту крана:

— Готово, Вася! Гони кастрюлю назад.

Подошел Муравьев. Лицо его было вымазано в саже.

— Не обижайтесь на меня, Иван Иванович, но я знаете что скажу? Шандорин — первоклассный мастер, — сказал он.

— А я разве говорю — нет? Отличный мастер. Меня только его самомнение раздражает. Откуда он знает, что сталь расти не будет? Почему он так уверен, что плавка не холодна?

— Сами смотрели — цвет был правильный.

— А если сталь плохо раскислена?

— Значит, Шандорин уверен, что хорошо раскислена. Он раскислял.

— Уверен, — осуждающе повторил Соколовский.

Турнаева потянула его за рукав.

— Злюка, Иван Иванович, — сказала она.

Соколовский не замечал, что Турнаева тянет его за рукав.

— Как он выпускное отверстие пробивал, — злился Соколовский.

Подняв руку, он скорчился и ткнул правой рукой вперед, как фехтовальщик рапирой.

— Успокойтесь, Иван Иванович, — сказала Турнаева и снова взялась за его рукав.

Ей было смешно, что Соколовский не замечает этого. Но теперь Соколовский заметил.

— Что вы делаете, Марья Давыдовна? Рукав оторвете, — сказал он и потянул руку к себе.

— А что думаете? Оторву. Я к вам по делу пришла, а вы не обращаете на меня внимания.

— Я слушаю. Я все время вас слушаю. Верно, Константин Дмитриевич?

— За что вы Шандорина не любите?

— Кто? Я? Это же замечательный сталевар. Как его можно не любить.

— Иван Иванович любит всех замечательных сталеваров, — сказал Муравьев.

— Вот это правильно. Я их всех люблю до одного.

— Послушайте, перестаньте. С вами нельзя серьезно говорить, — сказала Турнаева и повернулась к Муравьеву: — Вы знаете, с Соколовским нельзя серьезно говорить. Он всегда кривляется.

— Пользуйтесь случаем, Марья Давыдовна, сейчас я серьезен, как никогда. И это состояние не будет долго продолжаться.

— Спешу, спешу! Так вот, я слышала, вы организуете стахановскую школу. Нужна наша помощь?

— Ваша помощь? — переспросил Соколовский.

Они остановились возле цеховой конторки. Муравьев зашел внутрь и сейчас же вышел с бутылкой пива и стаканом, надетым на ее горлышко.

— А-ля фуршет, как говорит Подпалов, — сказал он.

— Я пива не буду, — сказала Турнаева, — я не пью.

Соколовский ужаснулся:

— Московское пиво, Марья Давыдовна?

— Я не мартенщик, чтобы пиво пить, пусть даже московское. Я — женщина, — гордо произнесла Турнаева.

— Тогда — не скажу ни слова.

— Я опоздала, и вы опять кривляетесь?

— О господи! Константин Дмитриевич, кто из нас больше кривляется?

— Вы оба хороши, — сказал Муравьев.

Турнаева сморщилась, точно ей предлагали выпить английскую соль, и сказала:

— Давайте. Во имя общественного долга.

Она прихлебнула из полного стакана и кружевным платочком обтерла рот.

— Вот теперь я могу говорить. Создайте нам уют в помещении, — сказал Соколовский.

— Ну еще бы! Разве вы что-нибудь другое предложите?

— А что же другое можно предложить?

— Иван Иванович, предложите женщинам провести штукатурные работы. Это почти по специальности, — сказал Муравьев.