Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

— Время от времени кто-нибудь да забежит сюда. Они выпытывают обо всем. Это трудно предотвратить.

— Но вы все-таки постарайтесь.

Капитан пристально посмотрел на коменданта. Шепотом спросил:

— О чем еще они не должны знать?

Тусклый свет висевших под потолком лампочек отбрасывал желтые отсветы на лицо майора. Врач вглядывался в это лицо, но ничего не мог на нем прочитать.

— По радио передали сообщение о пограничных боях. Это все, что я знаю.

Слабый подумал, что это и в самом деле немного и что майор или не хочет, или действительно ему нечего больше сказать по самому важному для них вопросу. Поэтому он спросил прямо:

— А мы, пан майор! Какое наше положение?

Наверное, все уже задали себе этот вопрос. После отражения четвертой сильной атаки немцев наступила почти полная тишина. Линкор отошел на свою исходную позицию, под стены старой крепости Вислоуйсьце, и прекратил огонь; замолчали и сменившие к вечеру свои позиции батареи гаубиц и минометов, которые поддерживали последнюю атаку пехоты. Молчали пулеметные гнезда в Новом Порту, и только кое-где раздавались одиночные выстрелы. Напряжение кровавой битвы, длившейся целый день, спало, и у защитников было теперь время не только отдохнуть, но и задуматься над собственным положением. Здесь, в подвалах казарм, куда проникало только то нарастающее, то затихающее эхо канонады, где отголоски из-за стен были единственными донесениями с поля сражения, вынужденное бездействие подгоняло мысли. Раненые одолевали вопросами капитана, который, однако, знал ровно столько же, сколько и они, и, когда заговорили немецкие батареи со стороны Бжезьно и Вислоуйсьце, он полагал, как и все в палате, что это началось польское наступление на Гданьск. Он видел, как раненые поднимались на койках, как прислушивались они к новым звукам, пробуждающим надежду, как громко выражали свою радость…

— Наше положение? — повторил майор вопрос Слабого. — Возможно, вас, как врача, удивит то, что я скажу, но пусть эта палата будет вам ответом.

Капитан не понял, и Сухарский добавил:

— У нас очень незначительные потери. За целый день боев с таким сильно вооруженным противником наши потери удивительно незначительны. Это ободряет меня. У немцев уже более ста убитых, о количестве раненых трудно что-либо сказать. Мы крепко ударили по ним, и сегодняшний день принадлежит нам. Сегодня победили мы.

— А завтра?

Какое-то время, очень короткое, ответа не было.

— Завтра должна прийти помощь. — Сухарский произнес это своим обычным, спокойным голосом и тут же спросил: — Вас, наверно, удивило то, что я сказал о наших потерях?

— Нет. Я солдат и потому могу понять вас.

— Это хорошо. — Сухарский поблагодарил его взглядом. — И я хотел бы, чтобы вы знали, что я сделаю все возможное, чтобы мои солдаты не гибли напрасно. — Он задумался на минуту и добавил: — Возможно, я должен был раньше отвести пост «Паром», но они так храбро сражались, так изрядно потрепали немцев.

Они подошли к койке, на которой лежал поручник Пайонк. Капитан сказал, предупреждая вопрос Сухарского:

— Он выкарабкается, если сделать ему настоящую операцию.

Сам он уже ничем не мог помочь. Когда принесли в казарму офицера, залитого кровью и без сознания, он на столе в своей нише сшил, скрепил поручника чем мог, но это были только полумеры. Пайонк был тяжело ранен, и ничто не могло заменить операции, которую капитан не мог сделать, имея совсем мало инструментов. В последние дни августа немцы конфисковали в Трояне вагон с полевым операционным столом, хирургическими инструментами и лекарствами, что, по сути дела, лишило его всякой возможности оказывать раненым необходимую помощь. У него не было почти никаких обезболивающих средств, и он вынимал у Доминяка пулю из плеча щипцами и перочинным ножом, а солдат, заливаясь потом, грыз платок и глухо стонал. Однако как Доминяк, так и все остальные раненые не вызывали тревоги у врача. Только состояние поручника Пайонка с самого начала было угрожающим.

— Я опасаюсь гангрены, пан майор. Тогда я ничего уже не смогу сделать.

Сухарский облокотился на спинку кровати. Он долго смотрел на желтое, осунувшееся лицо поручника.

— А когда может объявиться эта… гангрена?

Он произнес это слово с явным промедлением, неохотно, будто боясь накликать беду.

— Иногда это вопрос часов, иногда дней.

Майор выпрямился. В голосе его прозвучала нота нетерпения:

— Прошу вас говорить ясно. Вы не в госпитале, капитан, а на войне.

— Организм человека не знает такого разделения, пан майор. Я не могу сказать иначе.

Сухарский посмотрел куда-то в сторону.

— Да, — сказал он. — Да. Вы правы. Извините.

Время 22.50

Месяц посеребрил верхушки деревьев молчаливого, темного леса, бросил полоску света на пол вартовни и начал медленно ее передвигать, извлекая из темноты то часть ботинка, то приклад винтовки, согнутый локоть или лицо с закрытыми глазами, неподвижное и бесцветное в этом холодном свете. Люди спали вдоль стен на лавках, на полу, громко храпели, время от времени стонали, что-то бормотали.

Рядовой Цивиль прислушивался к этим звукам, смотрел на наполненные зеленоватым светом амбразуры, на которые время от времени надвигалась тень каски часового. Он никак не мог заснуть, хотя и прибегала разным способам: закрывал глаза, считал до тысячи, читал молитвы, но все безрезультатно. Впрочем, сначала в ожидании ночной атаки никто не спал: плютоновый Будер и хорунжий Грычман вызывали по фамилиям солдат, и каждый отвечал из темноты коротким «Есть!», но потом усталость взяла верх. Все, кроме часовых и командира, заснули. Цивиль видел тлевший в углу огонек, который приобретал ярко-красную окраску, когда Грычман затягивался дымом. Цивилю этот огонек мешал. Он отворачивался от него и вновь закрывал глаза, снова и снова считал, но мысли упорно возвращались к одному и тому же, стучали в голове, вызывая в памяти картины, от которых он никак не мог отделаться. Когда он убегал, когда в последний раз посмотрел на лицо лежавшего в воронке Ковальчика, он не предполагал, что лицо это будет постоянно сопутствовать ему в темноте. Оно упорно появлялось перед ним в лунном свете, на черном пятне стены, на полу и в мрачных углах. Переносилось из той воронки, где он его оставил, смотрело на него уже гаснущими, но еще широко открытыми, еще видящими его глазами. Он не вернулся, как обещал, а когда запыхавшийся ввалился в вартовню и Грычман крикнул: «Где Ковальчик?», он только пробормотал что-то белыми трясущимися губами. Огромный грузный хорунжий стоял над ним с красным лицом, хватаясь за кобуру пистолета, а в нем не остыл еще страх, и он не понимал, почему все вдруг замолчали и смотрят на него чужими глазами. Позже он объяснил, что капрал Ковальчик сам приказал ему отойти, но ни у кого не изменилось выражение взгляда. А сейчас он видел глаза капрала: они появлялись со всех сторон, были совсем близко, живые и любопытные, немного изумленные, разочарованные и ожидающие.