Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

Часовой в окне вновь пошевелился, заслонив собой бледный свет, и тогда Цивиль встал. Он не знал, зачем это делает, но встал. Услышал из темного угла голос Грычмана:

— В чем дело? Кто там толчется?

— Это я, пан хорунжий, рядовой Цивиль.

Из угла донеслось какое-то бормотание, потом вопрос:

— Зачем встаете? Сейчас надо спать.

— Не могу, пан хорунжий.

Красный огонек сигареты разгорелся сильнее. Цивиль знал, что хорунжий думает о нем, называет его как-нибудь в мыслях. И он быстро произнес, будто боясь, что мысли все же могут обрести голос:

— Душно мне, может быть, поэтому.

— Ну так встаньте у окна и замените Мацу. Ему, наверно, будет не душно спать.

— Так точно, пан хорунжий. Меня уже сон одолевает, — подтвердил рядовой Маца.

Он отошел от амбразуры, улегся у ближайшей лавки, и через минуту послышалось его громкое равномерное посапывание. Цивиль надел каску и встал у окна. Поросшая редкими кустами поляна, просеки в лесу и кроны деревьев были залиты сияющим блеском. Та воронка тоже им наполнена. Недалеко до той воронки, самое большее — двести или двести пятьдесят метров. Если сейчас пойти туда, можно увидеть скорчившегося в ней, уже неподвижного, человека, которого он бросил. А он стоит здесь, здоровый, целый и невредимый, и смотрит на этот свет, на этот холодный блеск месяца, который отражается и в тех незрячих глазах.

Из темного угла вновь заговорил Грычман:

— Теперь вас, Цивиль, это угнетает, да?

Цивиль отвел голову из узкого потока света. Тихо произнес:

— Так точно, пан хорунжий. Мне все время кажется…

И замолчал. Грычман подошел к нему, остановился у края света. Сквозь темноту они смотрели друг на друга.

— Что вам кажется?

— Что я вижу его, пан хорунжий. Он, правда, дал мне такой приказ, а теперь как будто смотрит на меня оттуда. Из той воронки.

— Такое, Цивиль, иногда видится всю жизнь…

— Я не хотел… — Цивиль жаждал рассказать подробности, как-то выразить то, что с ним тогда происходило, но запнулся на первых же словах и замолчал.

— Никогда не хочешь сделать что-нибудь такое, а, однако, делаешь, — сказал Грычман после минуты молчания. Голос его утратил резкую, строгую окраску, стал теплым, сочувствующим. — Это, Цивиль, война выделывает с людьми такие штуки.

Он закурил новую сигарету, затянулся дымом и выпустил его в полосу света, которая помутилась и поблекла.

— Человек сам не знает, на что он способен, пока не случится с ним такое… — Он сказал это вполголоса, скорее себе, чем Цивилю. Припомнились ему длинные, зигзагообразные линии окопов, полные густого, вязкого месива, которое чавкало под ногами, облепляло мундиры, руки, лица. Вывалянные в грязи, промокшие и озябшие, они не были похожи на людей. От голода сводило животы, потому что кухни несколько дней не могли добраться до этого места. Когда их силы были на исходе, пришло известие, что кухни все же подошли и остановились за пригорком. Привезли настоящий суп с большими кусками мяса. Каждое отделение должно было послать туда по одному солдату. До того пригорка было недалеко, может быть километр, может быть меньше, но на ровном поле, отделявшем пригорок от окопов, беспрестанно рвались тяжелые артиллерийские снаряды. Бежать вызвались все. Подофицер выбрал молодого солдата, веселого парня, который умел улыбаться даже в самые трудные минуты. И тот пошел за супом. Они, словно влюбленные, не отрывали от него глаз: охали от страха, когда он исчезал при взрыве снаряда, и громко хохотали, когда он поднимался, чтобы бежать дальше, они называли его ласковыми словами и бледнели, когда он падал снова. Он был все ближе, они уже видели его улыбающееся лицо и протягивали руки, чтобы помочь ему сойти в окоп… Внезапно снаряд ударил в трясину, накрыл их густой волной грязи, а когда они выкарабкались из нее, то увидели его лежащим на боку, с подогнутыми ногами. Лицо его свела страшная гримаса боли, глаза закатились, помутнели и погасли. Он уже был мертв, а они стояли и смотрели на это скрюченное тело и на тяжелый термос, притороченный ремнями к неподвижной спине товарища. И думали о том, что в термосе горячий суп с большими кусками мяса, Они съели этот суп. Их товарищ лежал мертвый в грязи, а они хлебали этот густой суп, рвали зубами куски жирного мяса…

Поток холодного света вновь пролился из амбразуры. Грычман услышал голос Цивиля:

— Я думал только о том, что будет со мной. Только об этом… — Ему хотелось объяснить, хотелось сказать множество вещей, а он сказал только: — Я не знал, что делаю, я не знал, что способен на это…

Грычман кивнул головой:

— Этого никогда заранее не знаешь.

Он посмотрел на висевшую в полумраке тень головы Цивиля. Всего один день войны, а тот уже столько узнал… Его даже не задело, а он оказался сраженным. Бросил раненого. И теперь придется ему с этим жить. Если останется цел…

Он загасил каблуком окурок и выглянул в амбразуру. В глубине леса затрещали ветки. Он спросил шепотом:

— Слышите, Цивиль?

— Так точно, пан хорунжий. Похоже, идут.

Время 23.40

Они вышли из казарм, таща тяжелые ключи для развинчивания рельсов. Сразу за воротами перебросили винтовки за спину, чтобы руки были свободнее, и пробежали вдоль спортивной площадки, задержались на какой-то миг у стены старых казарм и, отдышавшись, двинулись дальше. Здесь, в глубине полуострова, им не надо было тщательно укрываться, поэтому они очень быстро добрались до первой вартовни, перед которой часовой окликнул их коротким: «Пароль!»

— «Винтовка»! — бросил сержант Гавлицкий. — Своего не узнаете?

Рядовой Миштальский испытал мгновенное желание немного подержать сержанта под дулом, сделать вид, что не расслышал или не понял пароля. Гавлицкий не раз изрядно досаждал ему. Можно было бы, например, приказать сержанту лечь на землю, и он на секунду вообразил себе подофицера растянувшимся перед ним на земле, уткнувшимся носом в крапиву. Но он, правда с сожалением, расстался с этой заманчивой идеей и вышел из-за кустов.

— А, это вы, Миштальский, — узнал тотчас его сержант. — Что это вы так чертовски усердны?

— Докладываю, пан сержант, идет война, — выпалил рядовой совершенно серьезно. — Началась сегодня утром.

Гавлицкий направил на него тяжелый взгляд, но рядовой даже не дрогнул. Капрал Яждж быстро прикрыл ладонью рот.

— Вы что, — рявкнул сержант, — дурака хотите из меня сделать?!

— Докладываю, что не хочу. — Миштальский выпрямился, являя собой безупречную фигуру образцового солдата.

— Тогда зачем болтаете глупости? Думаете, что я должен это узнать от вас?

— Докладываю, что вы, пан сержант, сами спрашивали.

— О чем, холера тебя забери?

— Почему такое усердие, поэтому докладываю, что по случаю войны, которая сегодня началась.