Игорь Николаев - Линия фронта

— Я сам…

Однако сам идти он не мог, не позволяла вывихнутая ступня. Евгений хотел окликнуть лейтенанта, но за спиной уже отчетливо слышалась погоня, и он не рискнул подать голос.

Тенистый парк дышал прохладой. Над аллеями сомкнулись липы с кленами, обочь пылали клумбы, у фонтанов носилась детвора. Владимир с газеткой в руке продефилировал по знакомой дорожке, глянул с кручи на синие заднепровские дали, увидел милые рыбацкому сердцу Труханов остров, Черторой, Дарницу и не спеша, вальяжно взошел на веранду пивной. Настроение у него было отменное, мысленно он еще не расстался с Груней. Эхма, сколько клялся Владимир порвать сладкие путы…

В павильоне почти все столики были заняты. Пили неторопливо, на столах громоздились горы тараньих костей.

Владимир пожевал соленую сушку и грустно заглянул в чью-то опорожненную посудину. Наконец и ему принесли кружку, но он еще повертел в руках газету, подождал, пока осядет пена, и только после этого взялся за пиво. Отхлебнув, блаженно повел глазами по сторонам и поперхнулся: прямо на него шел давно не встречавшийся и неприятный ему Юрий Петрович.

— Ты? — привстал Владимир.

— Собственной персоной! — Было похоже, что дирижер подошел к нему намеренно.

— Решил напоследок кружечку… — будто оправдываясь, заявил Владимир. — Повестка у меня…

Юрий Петрович пристально рассматривал мятое лицо бывшего судейского секретаря.

— Как твои? — натянуто улыбнулся Владимир.

— Спасибо. Как Ольга? Что солдат пишет?

— Евгений?.. Всего два слова черкнул за неделю до начала…

— Плохо. — Помедлив, Юрий Петрович обронил: — А я, знаешь… решил добровольно… Расчет получил…

Владимир присвистнул. Не то чтобы он сильно удивился — нынче многие записывались в армию, — но все-таки поступок далекого от обычной земной жизни музыканта показался ему в первую минуту странным.

— Ты всегда так… — Владимир неопределенно шевельнул пальцами и скосил рот. — Впрочем, война.

Владимир силился подавить давнишнюю неприязнь, и ему стало неловко — всегда у него получалось с этим дирижером не так.

Юрий Петрович или не обратил внимания на реплику, или сделал вид, что не слышал.

— Понимаешь, концерт давали на Ленкузне. А там митинг, запись… И мы всей бригадой. Галина еще не знает…

Владимир слушал его с вниманием и, пожалуй, уважением. Правда, на службе у него тоже был митинг, но в кармане уже лежала повестка, а то бы он…

— Так… — обронил Владимир. — Значит, в военные музыканты?

— Видно будет. — Юрий Петрович почувствовал в вопросе колкость, замкнулся.

Посетителей в пивной прибавлялось. За столиками оживленно беседовали, говорили о войне, о Германии.

— Слопать хотят нас!

— Подавятся…

Какой-то очевидец рассказывал о пережитой бомбежке! «Под утро с именин топал… Маневры, думаю, под Киевом…»

— Война ненадолго, — сказал Владимир, сдувая пену. — Делов на месяц.

— Возможно… Галина по очередям бегает, оттуда вести приносит… То ракетчика поймали, то рассыпали листовки… — Юрий пригнулся к скатерти и сказал вполголоса: — Слушай, как они долетают?

— А-а… Это неожиданный фактор, между прочим. Не сгущай краски, один знакомый — три кубика — заверил: месяц! И амба. Он Павла знает, между прочим…

— Павла? — удивился Юрий Петрович.

— Угу…

— Поломал жизнь Павло… И себе и семье, сук-кин сын!

— Ты не любишь Павла, Юрий. А зря! Он неплохой товарищ. Компанейский.

— Собутыльник — не товарищ! Доконает его идея разбогатеть…

Владимир не рад был, что упомянул про Павла, хотя чувствовал: в чем-то Юрий Петрович прав, что-то у Павла в жизни не склеилось. Но не такое нынче время, чтобы чужие грехи выводить на свет божий. И без того забот по горло.

Оба расплатились и молча смотрели друг на друга, понимая, что не скоро свидятся. Это удерживало их от того, чтобы разойтись в разные стороны.

— Как поживает Муся? — спросил Владимир, спускаясь с терраски.

— Стала губы красить… — ответил Юрий Петрович и вспомнил, как на днях задумчиво шел он по полуденному Крещатику, из раскрытого окна кинотеатра неслись детские голоса, пели «Каховку». В воздухе стоял запах молодой зелени и разогретого асфальта. На последней репетиция Юрий Петрович узнал, что зарубежные гастроли его капеллы отнесены на неопределенный срок. А разве могло быть иначе! Немецкие фашисты вторглись в Данию и Норвегию… Война во Франции, линия Мажино, Дюнкерк, Париж… Сорок дней… Хорошо хоть бронь не сняли с его музыкантов, ведь многие знакомые уже надели защитную форму.

В тот день он обедал дома. Сели за стол, Галина Тарасовна, подавая окрошку, устало сообщила:

— Федора, соседа, призвали.

— Переподготовка… — солидно пояснил Юрий Петрович, разглядывая яркое платье жены. Ему не хотелось расстраивать тревожными разговорами прихварывавшую последнее время Галину.

За десертом, со стаканом гоголя-моголя в руке, Муся убедительно разъяснила маме, почему ее волнения напрасны; сообщила, что Падалки уехали в Гурзуф и пора брать отпуск, что появились в продаже босоножки на пробке, что время доставать новый купальник, что…

— Перестань, стрекотуха… — оборвала ее мать. — От твоих деклараций голова болит.

— Мам, Евгений смешной в форме? — без всякого перехода спросила Муся.

Юрий Петрович только шелестнул газетой, а Галина Тарасовна, мельком глянув на дочку, сказала:

— Парень как парень.

— Командир полка, нос до потолка! — рассмеялась Муся.

— Напиши ему.

…Юрий Петрович вернулся к действительности и глянул через парковую решетку на улицу. По мостовой катили военные грузовики, бойцы пели. Их молодые, красные от натуги и возбуждения лица мелькали между кронами каштанов.

Машины мелькали, и в каждой пели немного по-своему. Юрий Петрович и Владимир проводили глазами последний автомобиль. В стороне от аллеи, у фонтана, по-прежнему бегали с обручами дети.

А война уже полыхала…

— Тебе когда? — с напускным спокойствием, словно о чем-то незначительном, спросил Владимир.

— Завтра.

— Не тужи: до неба высоко, до фронта далеко! Пока-а дойдет очередь…

— Вчера — как знал, — задумчиво говорил Юрий Петрович, глядя куда-то мимо Владимира, — перебрал ноты, книги, карточки… Попалась карточка: дети на орехе. Помнишь, у стариков?

Владимир вздрогнул, у него подкатил ком к горлу. Не говоря ни слова, он повернулся и пошел, Юрий Петрович окликнул его, но он не слышал…

Эта фотография — Владимир подсаживает на орех Мусю, Костика, Женю — напомнила ему многое… Это было еще до переезда в Киев, тогда Владимир только-только начал всерьез засматриваться на Ольгу и сошелся с ее братом Павлом. В те времена он был еще вольным казаком и любил побаловаться ружьишком, хотя с некоторых пор все чаще вместо охоты наведывался к Спысам.