Игорь Николаев - Линия фронта

— Подлец! — простонал Женя. Он не видел, как ушел братец, только слышал скрип перекладин.

Жужжали осы под кровлей. Женя почти до вечера лежал на пыльном чердаке среди расшвырянных книг и журналов.

Муся вышла за ворота, когда стемнело, В конце переулка ее ждал Костик. Неслышным шажком отвалил он от забора; Муся всматривалась в него и с трепетом ждала прикосновения его горячей руки. Ей всегда казалось, что змея на кисти у него живая, и каждый раз с замиранием сердца она ждала — укусит. Было жутковато: вот-вот прикоснется…

Константин пошел рядом, молчаливый и чужой. Вот и старая кузня, в ней давно не стучит молот.

Лишь скамья возле кузни стояла, как прежде, да нависали с забора кусты жасмина.

— Костя, я…

— Ну, что?

— У меня будет ребенок…

Ответом было молчание.

Муся хотела прижаться к нему, но почувствовала его отчужденность.

— Котя, милый… — Она еще не отдавала себе отчета в происходящем, забыла, где они, забыла, как хитрила перед Женей дома, ехала-то она ради Константина — к нему, к единственному. Она ощутила себя беззащитной и одинокой. Горький запах застарелой гари был невыносим, она поднялась и побрела. Конечно, теперь они с Константином чужие. Но в тот месяц, когда родители загорали в Крыму, все было по-другому, и Муся со страшной тоской вспомнила день их приезда. Ей и поныне казалось, что мать с отцом разрушили ее счастье…

На крестах древнего Софийского собора блеснуло и скоро угасло закатное солнце. Шумные киевские улицы поредели.

Муся увидела Костика издали; его высокая, чуть сгорбленная фигура выражала скуку.

— Пгишла? — спросил он, не вынимая из карманов рук.

Константин направился через площадь. Муся отставала на полшага и ежилась, словно хотела стать невидимой или хоть показать, что идет одна, без спутника. Но это не получилось, она трусила за Костиком, как на поводке. Так миновали они аптеку и Мусин дом, и она опасливо зыркнула на свои окна, хотя окна во всех зданиях были зашторены.

Опомнилась Муся на Владимирской горке. Константин сидел на скамье, одной рукой обнимая ее, а другой разминая папиросу. Она хотела снять с плеча его руку, но постеснялась обидеть в такой день.

Константин пустил струйку дыма, сказал:

— Пойдем ко мне.

— Нет… — Муся покраснела. Она хотела отодвинуться, но он держал крепко.

— Почему? — спросил он, как о чем-то обыденном.

— Не нужно…

— Завтра меня втиснут в шинелишку… — уже без картавости и позерства сказал Константин. Он стал серьезен. — Буду бить фашистов!.. Пойдем…

Муся пыталась представить Костика в военном; он не служил кадровую — имел отсрочку, — и у Муси шевельнулась жалость к нему: как-никак трудно будет на войне. Она просто не знала, ценой каких ухищрений раздобыл он в свое время справку о болезни.

Костик целовал ее. Муся слабо отстранялась.

В парке стало сумеречно. Муся чувствовала, как горит у нее лицо. Все прежние чувства к нему вновь возродились, нахлынули, захватили ее. В душе она стыдила себя, и где-то в подсознании снова шевельнулась мысль о Жене. Временами Мусе даже казалось, что она любит его, такого доброго и правильного, но она никогда не улавливала перелома в своем настроении, того момента, когда чувства брали верх над рассудком…

За мостами, где-то возле Дарницы, поднялся луч прожектора. Зачастили зенитки. Из темноты заорали:

— Гаси папироску, малахольный!

— А, тыловые кгысы… В войну иг-гают. — Константин еще поводил в черноте огоньком, но с аллеи закричали совсем грубо; он притушил окурок, и Муся со сладким страхом ощутила: если он будет настаивать — она пойдет с ним…

Предутренний туман укутал Прут белым одеялом, растянулся на затонам и промоинам и распался гусиными стаями по лугам, застлало бочажины и сухие, малотравные впадины. От горбатой прибрежной гряды спускались к реке порезанные свежими окопами поля, над полями плавали в ранней синеве кусты. К обмелевшему, едва пробивавшемуся к большой воде ручью сбегали по склонам сады.

Назначенный для захвата плацдарма сто пятый полк с ночи занял исходные позиции. Красноармейцы тесно заселили окопы и ходы сообщения. Прислонившись к прохладным глинистым стенкам спинами и не выпуская из рук винтовок, бойцы дремали. Изнурительный сон этот не освежал и не приносил отдыха, тяжелые головы в касках клонились на стороны. Вот вздрогнул боец, открыл глаза, пошарил в кармане курево. Вспомнив запрет, сглотнул липкую слюну и вновь прикрыл веки. Другой вовсе не спал, третий всхрапывал, обнимая соседа. Ругались, ревновали, смеялись и чмокали во сне бойцы…

Из приречных зарослей прорвалась в окопы утренняя песня соловья. Утомленные бойцы потягивались и зевали.

— Дает птаха…

Разбуженные люди были вялы. Наступая на чужие ноги, по окопу протиснулся связной. За ним, сбивая за спину брезентовую сумку, волочил носилки санитар. Обгоняя санитара, прошелестела команда. Бойцы притихли.

Еще команда.

И — выплеснулись на бруствер цепи. Заплетаясь в белых, молочных полах тумана, пошли к реке. Из впадин и ложбин, из кустов, из огородной путаницы через сады и прореженные артиллерией кукурузные грядки волокли стрелки к воде лодки и плотики. За взгорками из туманной гущины ненадолго показывались то на левом, то на правом фланге взводы, роты и батальоны.

Над передовой стлалась тишина. Туман, расплываясь, заслонял румынскую сторону. В прохладных зарослях дощелкивал соловей.

На участке первого батальона, в ложе ручья, ночевал притрушенный камышом штурмовой мост. Вдоль моста, разобравшись у поплавков, таились полковые саперы.

— Приготовиться! — негромко скомандовал Бойко.

Саперы смели с поплавков и настила траву.

— На руки!

Бойцы, натужась, выдрали из липкого месива мост. Бойко тоже ухватился за передний поплавок и подсоблял идущему впереди Буряку. До реки саперы добрались без отдыха. В эти минуты они не думали о противнике, шли молча, только Буряк по привычке бубнил что-то себе под нос. Его лицо от натуги стало багровым.

— Лопнешь… — не утерпел Наумов. Он еще прихрамывал, но нес, как все. Буряк поменял руку и открыл было рот, но ответить не успел — в разговор вмешался ротный:

— Кончай!..

Бойко знал из доклада Крутова, что ночью разведчики сняли немецкого пулеметчика на том берегу. И все-таки тишина была неправдоподобной, казалось, вот-вот прорвутся с той стороны свинцовые струи.

Мост заводили по течению, он утопал в молоке тумана…

По мосту ринулась пехота. Стрелки ныряли в белую пелену, и где-то там глохнул их топот. Ни выстрела, ни разрыва.

Бойко ежился у штормового моста. По сторонам, слева и справа, отваливали от берега и уходили на ту сторону плоты и лодки, из-за камышового мыска выскользнул набитый десантом, осевший бронекатер речной флотилии с расчехленными орудиями. На касках бойцов блестели капли воды.