Игорь Николаев - Линия фронта

— Рады небось? — спросил Евгений у конвоиров, и те поняли, что речь шла о немцах.

— А чего им, отвоевались, — благодушно ответил пожилой партизан с красным косячком на потертой ушанке.

Саперы угостили партизан куревом, те с охотой дымили. «С этим у нас туго», — пояснил опять же пожилой конвоир. Дали цигарки и пленным, они с жадностью затянулись.

— Гитлер капут? — спросил Наумов.

— Капут, капут… — в два голоса заверили пленные.

Крутов вглядывался в моложавые лица немцев, видел, что они не старше, а возможно, моложе его. «Юнцы, — думал он, — а какой в их представлении Гитлер? Мудрый и решительный?.. Тупой и глупый?»

Саперы коснулись боевых действий, и партизаны тут же выложили новости, сообщили об успехах своего отряда и регулярных частей, и Евгений диву давался, как срабатывал лесной телеграф: партизаны знали то, о чем Евгений еще не слышал, до них уже донеслось, что советские танки подошли к Острошицкому городку, а передовые отряды наступающих соединений завязали бои на северо-восточной и северной окраинах Минска.

— Откуда вы знаете? — не сдержался Крутов.

— Ходили на связь… Танкисты Бурдейного там.

И партизаны, и саперы, и сам Крутов знали, что участвуют в успешной наступательной операции, но никто из них не представлял истинного масштаба этой операции и не мог представить, какое катастрофическое поражение терпела в Белоруссии фашистская армия, они не могли еще знать, что в самом центре германского фронта образовалась брешь в четыреста километров, заполнить которую в короткие сроки командование вермахта не имело сил.

Наступление в Белоруссии привлекло к себе все помыслы и устремления лагерных пленниц. Их возбуждение было так велико, что случай с Зырянским, о котором и сам переводчик предпочитал не распространяться, прошел как будто незамеченным со стороны администрации. Но это только казалось, многие, и прежде всего Сима и Аня, отлично понимали, что в иные времена покушение на переводчика не прошло бы даром; Теперь же администрация ограничилась назидательными беседами и легкими наказаниями; казалось, тюремщики выжидали. Надзирательницы и охранники все чаще и озабоченней толковали о наступлении Советов и уже совсем в других тонах судили о значении для фатерланда Румынии, на территорию которой с начала апреля вступила Красная Армия; скептически упоминали высадку англо-американских войск в Нормандии и почти с открытой усмешкой высказывались о чуде, долженствующем якобы спасти великую Германию, принести ей выигрыш в войне. Это была неприкрытая бравада, лагерный персонал потерял уверенность в себе, особенно охранники — в большинстве пожилые, некоторые из них позволяли себе отпускать довольно фривольные шуточки в адрес самого фюрера. Разумеется, показная болтливость охранников и надзирательниц не исключала слежки за каждым шагом заключенных; и это в то время, когда даже оберштурмфюрер Зейсс, всегда важный и недоступный, заговаривал с русскими женщинами. Впрочем, не это беспокоило Аню, она неотступно думала о Зырянском, именно от него в данном случае исходила наибольшая угроза; где-то в Анином подсознании жили опасения, связанные с Киевом, и не последнюю роль в этом играл все тот же переводчик, киевлянин. Он непроизвольно вызывал в ее памяти пережитое… Прошлую ночь Аня во сне видела Киев, свой дом и покойную мать; увидела во сие Евгения, отступавшего от самой границы и застрявшего в Киеве — это случилось перед гестаповской облавой, когда ему негде было ночевать; она привела его, голодного скитальца, к себе. С большим риском — она служила тогда в канцелярии Эбенгардта…

Утром она вспоминала сон: как давно все было!..

Аня чувствовала на себе внимание Зырянского, это беспокоило ее, заставляло думать о завтрашнем дне. Она лучше других понимала, что некоторое панибратство надзирателей — это просто заминка, выжидание, рожденное растерянностью, что главные события впереди. Ближайшие дни подтвердили это. Попытки администрации эвакуировать лагерь и отказ в предоставлении лагерю транспорта, занятого перевозкой войск, только подлили масла в огонь.

— Что ж теперь? Погибать? — шумела в торфянике крикливая, несдержанная Дудкина, женщина лет сорока, на с кем не дружившая. Вопрос ее был адресован благодушному на вид охраннику, которого за лающий голос заключенные окрестили Барбосом.

— Капут… — перекосил рот Барбос.

— Тебе капут! — взвизгнула Дудкина.

Охранник посмотрел на нее с любопытством, пыхнул ей в лицо дымом и злорадно провел пальцем по шее.

Эти зловещие намеки да еще горы невывезенного, никому не нужного теперь торфа, и напрасная, лишь бы занять узников, работа, и тягостное ожидание своих, и слушок об уничтожении лагерниц, страшный, въедливый, неизвестно кем пущенный слушок, — все это распаляло женщин.

«Сима… Сима…» — чаще, нежели раньше, раздавалось то в бараке, то возле умывальных корыт, то на торфяниках, куда женщин по-прежнему гоняли.

Сима получала листовки от партизан, передавались они в лагерь через шофера хлебовозки, тоже, пленного, а она распространяла — не одна, конечно.

В свежей листовке были стихи партизанского поэта — про черные косы и черные очи, что хлопец унес с собой на войну. Женщины повторяли привычные белорусские словами уже где-то в углу барака рождался робкий напев…

Сима сердцем верила, что Аня своя, особенно после сцены с негодяем переводчиком. И тогда встретилась с Аней накоротке, будто невзначай. У Симы под плащом хранилась пачка листовок, прибывших с воли. Боясь обыска, Сима не хотела нести их в барак, бумажки нужно было раздать, освободиться от них. Сима расстегнула верхнюю пуговицу плащика.

— Анюта, возьми…

Сима даже не смотрела на нее. Обе шли медленно, устало, как ходят все лагерницы. Аня понимала, о чем шла речь, но запустить руку под плащик командирши не решалась… Аня получила в этот день срочную информацию — от Владимира Богдановича, это было донесение о переброске из района Ковеля немецкой панцирной дивизии. Аня не знала содержания информации, как не знала цепочку, в которой являлась лишь звеном, но она не могла рисковать.

— Обходись без меня, командирша…

— Что же ты? — У Симы сжались губы, она на секунду повернула лицо к Ане, увидела, как та хлопала ресницами, словно ждала удара.

— Не сердись, — сказала Аня.

Сима и не сердилась. У нее не хватало внутренней злости на эту девчонку, которая то проявляла решимость, умея в критическую минуту пойти на риск и спасти от расправы Зырянского, то, похоже, ловчила, не желая ввязываться в опасную игру.

Листовки все же были пущены по рукам, одна из них каким-то путем попала к надзирательницам. В тот же вечер Зырянский пригласил Аню к себе. Она не знала, зачем понадобилась переводчику, она после того как спасла его от разъярившихся женщин, ни разу с ним не виделась и шла без боязни.