Игорь Николаев - Линия фронта

Костик выдумал себе фамилию и тужился состряпать жизнеописание к этой фамилии, но в голове все путалось, даже самому себе он не мог изложить самые простые факты из мнимой биографии. Слушая разнобойный брех новых товарищей, он неожиданно понял, что где-то по соседству, на другом конце деревни, сражается грозный отряд под командой однорукого комиссара, и ощутил холодок на спине: встреча с Бойко не улыбалась ему. Вообще, все странно перетасовалось в его сознании, и он уже не отдавал себе отчета, что для него страшнее и пагубнее — встреча с Бойко или с красноармейцами; он видел их уменьшенные расстоянием фигурки на переправе и невольно вжимал тело в борозду, ему мнилось, что один из бойцов подойдет и узнает его. «Так это ты, кашевар из нашего полка? Драпанул?» — скажет боец и наставит на Костика палец. У Костика бежали по спине мурашки. Кто-то из партизан сказал, что после боя всю бригаду вольют в регулярные войска, и это бы ничего, но пополнение могли передать в полки наступающей дивизии, которая понесла потери. Это уже было хуже: Костик опасался попасть в бывший свой полк; почти каждому солдату при упоминании о службе представлялся именно свой полк. Разговоры прервал командир резерва Гришка Крутой.

— Кончилась партизанщина. Куда прикажут, туда и двинем! — сказал он.

Гришка Крутой, в прошлом пехотный старшина-сверхсрочник, не дал залежаться на огородах.

— За мной, шевелись! — покрикивал он. — За мной!

Костик вместе со всеми резво подхватился, он еще до выступления понял, куда их поведут. Тут и дураку было ясно, стоило глянуть, как шпарили с левого фланга немецкие танки вдоль Березины и как поспешали за ними зелено-мышастые автоматчики. Костик бежал, как связанный, из головы у него не выходил Бойко, откуда-то из памяти выдвигался колючий сорок первый год — впору хоть из строя! Но отделиться от бегущей массы он не мог, строй цепко держал его.

— Разбирайся по два! — кричал Гришка, не оглядываясь и тяжело дыша. Костик бежал четвертым от направляющего, и уже одно то, что он был в строю, бодрило его. «Искуплю…» — думал он, шибая ногой выкатившееся на улицу ведро и не замечая ни этого ведра, ни брошенной посреди дороги бороны вверх зубьями; он не видел, как женщины волокли из домов пожитки от огня, и машинально перескочил через борону, повторяя движение переднего товарища, сбился с ноги и опять взял ногу, все так же не замечая ни дороги, ни горящих домов, а только представляя, как будет сейчас действовать.

Впереди несся Гришка Крутой. Он на бегу командовал, и длинная колонна разношерстных бойцов — кто с трехлинейкой, кто с трофейным винтом, кто с пистолетом — развертывалась вправо, заходя на немецких автоматчиков. Резерв пересек вырубленный сад, продрался через полосу крыжовника, повалил к широкой, заслоняющей от немцев скирде соломы. Костик с незнакомым мужичком трусили рядом, и когда Гришка развернул строй, оба оказались на левом фланге. Костик видел, как немецкий танк заровнял баньку и направился к куче валунов, и понял, что там огневая точка. «Вот когда…» — стучало у него в голове. Он еще не знал, что сделает, но повернул и кинулся к этому танку. За ним, тяжело сопя, увязался напарник — это был пожилой человек, пожалуй, старик. Недалеко рванул снаряд, похоже из-за реки. Их не зацепило, и они подскочили к танку.

Танк медленно надвигался на камни, из камней торчало длинное дуло. Костик ждал вспышки, но ее не было. От брони веяло жаром, верхний люк был открыт. Костик схватился за подкрылок, попал ногой на головку катка и вскочил на моторный отсек. Он сдернул кольцо с гранаты и вбросил ее в люк. К танку бежали еще партизаны. Бежал и Бойко; когда пыхнула в танке граната, он понял — выстрела из пушки не будет, человек на танке спас ему жизнь…

Подбежав, Бойко узнал Костика. Но и тот его узнал.

— Не-ет!!! — дико заорал Костик и кинулся от него.

На поле боя стояла та напряженная минута, когда решалось все. Застопоренные огнем противотанковых орудий с восточного берега, танки противника остановились, его автоматчики наткнулись на высыпавших из-за скирды партизан; по полю, до самых перелесков, стлался грязно-бурый, вонючий дым, и в этом дыму растворилась убегающая фигура Костика.

Костик скитался по лесу, как отощавший и затравленный волк, всюду мерещилась ему погоня. Скованный страхом, он боялся выйти на людей, опасался задерживаться на одном месте, бесконечно блуждал, не зная ни направления, ни времени суток. В глухих зарослях пережидал он ночь и опять брел куда глаза глядят. Вскоре он потерял счет дням. Голод донимал Костика, раза два он принимался жевать сырые грибы. Места вокруг преобладали низкие, в старой вырубке он набрел на лещину, нарвал орехов, принялся сосать незрелые, водянистые зерна. Руки у него дрожали, как с похмелья. Сидя на гнилом пне, он разглядывал свою грязную руку с широким рубцеватым шрамом — следом вытравленной года два назад татуировки; от змеиной головы на руке осталось несколько синих крапин, по этим точкам Костик отчетливо представлял, где сидело жало, зуб, глаз, и стал припоминать, когда свел наколку: это случилось, когда он еще верил немцам и надеялся попасть в диверсионную школу…

Он не заметил, каким образом мысль о наколке подменилась другой мыслью, расплывчатой и неясной, и только один щемящий вопрос выделялся в его сознании: «Когда это началось?..» Что началось — в этом он уже не отдавал себе отчета, перескакивал с пятого на десятое, наконец вспомнил Евгения и рану, полученную от так некстати встретившегося двоюродного братца… Как ни странно, это не вызвало в нем ни озлобления, ни сожаления, он только подумал, что все началось еще раньше, задолго до той встречи с Евгением на кладбище… В неживых, остановившихся глазах Костика застыла скорбь, он не думал о том, что опустился и потерял Родину, что живет как зверь, просто ему казалось, что он мертвый, он даже не ощущал вкуса ореховых сердцевин, продолжая разгрызать горькую скорлупу. В зарослях было пасмурно, Костик инстинктивно задержался здесь, не рвался на свет. Он поднялся с пенька и, ломая кусты, пошел; впервые в жизни у него появилось такое ощущение, будто его обокрали, он дуром уже ломился по чащобе. Он чувствовал себя несчастным, но прямого виновника своих бед не видел, ему казалось, что сама жизнь подвела его… Связные мысли о жизни не появлялись в голове его, проскакивали только отрывки, куски загубленного прошлого, потерянные и отрезанные дни и месяцы; все пропало, и некому сказать об этом.

Костик ткнулся в еловую лапу, отвел ее рукой и побрел дальше.

Поесть! Вот все, чего он хотел сейчас: поесть и не быть схваченным. Костик не заметил, как опустилось солнце, в лесу стало тихо и одиноко. Он со страхом думал о приближении еще одной ночи, знал, что спать не будет, только вздремнет, как зверь, улавливая в темноте незнакомые шорохи. Он и не искал ночлега, а приткнулся в случайном месте, прислонившись спиной к широкому и теплому стволу сосны. Кругом кто-то присутствовал, находился, всюду шныряла еще не уснувшая, а может, вышедшая на ночную охоту лесная мелкота, и Костик пугался невидимой ночной жизни. Смутно вспоминал сказки о сером волке, о лесной избушке, еще что-то и не заметил, как дремота сморила его, перед глазами возникла убранная игрушками елка…