Владимир Козловский - Ищу свою звезду

— Чичков? Где Чичков? Ко мне его.

Павел, выпятив широкую грудь, встал перед командиром.

— По вашему приказанию прибыл!

— Вот что, комсорг, попрошу этого зазнайку Сокола продраить с песочком на комсомольском собрании.

Комсомольское собрание проходило на открытом поле аэродрома. Летчики, разместившись на траве кто сидя, кто полулежа, косо посматривали на Сокола.

— Должно быть, сыночек маменькин, избалован.

— Воображает много, я, мол, с высшим образованием.

— Его бы к пехотному старшине, он бы его образовал по-иному.

— А физиономия-то какая, заметь, так и хочет сказать: «Чхал я на все и на всех», как будто песочат не его, а нас с тобою.

Сокол молчал, терпеливо выслушивая пылкие речи осуждающих его товарищей. Мысли его занимал на этот раз странный, не относящийся к повестке собрания, вопрос. Он смотрел на плечистого, веснушчатого комсорга и все вспоминал: «Где я его видел?..» В памяти вставала Карелия. «Это не тот ли, что у Кугача реку перемахнул? Похож, страшно похож». Наблюдая дальше, комментировал: «Немногословен, говорит коряво, а улыбка такая, будто перед кем извиняется».

Председатель собрания попросил Сокола объяснить свое поведение. Виктор встал.

— Я постараюсь исправиться.

— Это твой долг, ты же готовишься в партию! — послышался чей-то наставительный голос.

— Я исправлюсь,— повторил Сокол и, будто охваченный сомнением, неуверенно добавил: — Постараюсь.

Заметив в речи Сокола какую-то недоговоренность, рассеянность, Павел почувствовал, что причина недисциплинированности штурмана не в футболе, не в зазнайстве, как решили его товарищи. Часто ловя и себя на рассеянности, Павел решил: «Пожалуй, влюблен, как и я».

После собрания, увидев Сокола одного на подоконнике учебного кабинета, Павел подсел рядом.

— Потолкуем, а?

— О чем?

Павел, неловко улыбаясь, посмотрел в окно. По зеленому полю аэродрома на равном расстоянии треугольником стремительно неслись на взлет самолеты. Трава за ними ложилась до самой земли, отливала зеленым глянцем.

— Что такой постный в последние дни ходишь?

— Старая песня. Надоела до одури,— отвернулся Сокол.

— Ну, закипел. Самовар, — добродушно улыбнулся Павлик.

И эта его спокойная улыбка, дружеский, совсем не похожий на крикливые выступления товарищей на собрании, тон как-то сразу же охладили вспыхнувшую досаду Сокола, невольно расположили в пользу Павла,

— У тебя, может, нелады дома?

Сокол отрицательно качнул головой.

— Понимаю. А девушка у тебя есть?

В памяти Сокола встали сухая осенняя степь, сизые островки полынника, странная, непонятная гримаса на лице Айны. Вопрос застал врасплох. В до отказа заполненных учебой днях у него, кажется, не оставалось времени для воспоминаний.

И все-таки его неотступно преследовал образ Айны — ее ямочка на левой щеке, темные, скрытные глаза и вся она, яркая и красивая, то ласковая, то дерзкая, то замкнутая и загадочная. Сокол продолжал любить Айну, наверное зная теперь, что любовь его не взаимна.

Есть ли у него девушка? И да, и нет, а вернее, конечно, нет. Была, а теперь уже нет.

— Была, но она меня не любила.

Павел искоса посмотрел на Сокола: на его с маленькой горбинкой нос, чистый высокий лоб, правильно очерченные губы, серые глаза мечтателя,

— Что-то не верится,— в раздумье проговорил он. — А ты ее?

— Я?

Соколу стало стыдно обманывать товарища, но еще стыднее высказать горькую правду.

— Не будем об этом.

Павлу вдруг стало не по себе: что за вопросы он задает? А ну-ка спроси у него самого о Наташе. Что он ответит? Ну, видел два раза. Последний раз уговорила зачем-то сыграть на скрипке. Сказала: «Талантливо». А он — эка дубина — раскис, размечтался, похвалу за любовь принял. А потом, что за талант: большой, малый? Бог его знает, талант на весах не взвесишь… И Павел сменил тему разговора:

— Ты откуда, Сокол?

— Родился в Реченске, работал в Карелии.

— В Карелии? Где?

— Сужегорск знаешь?

— Фу, дьявол, так ведь мы же с тобой земляки!

— Ты из Карелии? — совсем сдался Сокол и, сразу оживившись, с жаром заговорил об опытной станции, Суе, Кугаче… Спохватившись, спросил:

— Это не ты ли, случаем, возле Кугача Сую переплывал?

— Было такое.

Они проговорили о Карелии половину положенного по расписанию «личного времени».

— С кем летаешь? — спросил Павлик.

— С Красновым.

— Переходи ко мне. Мы комсомольский экипаж сколачиваем.

Оживление Сокола пропало, короткая складка легла вдоль переносицы.

— Разговор в пользу бедных.

— Почему?

— Ты от меня через день отречешься.

— Плохо летаешь?

— Нет.

— Что же?

Сокол отвернулся.

— Не стоит об этом.

— Брось, говори.

— Не выдашь?

— Детский вопрос. Понятно.

И Сокол передал Павлу всю историю неудачных полетов…

В те дни, когда Сокол кончал училище, на Карельском перешейке загремели орудия. Война с финнами требовала свежие кадры летчиков, срок учебы в штурманском училище был до предела сжат, программа тренировки срезана.

«В полках доспеют», — провожая курсантов-выпускников, утешал себя начальник училища. Полк действительно превратился в последующую, высшую школу. Пульс войны доходил до него, требования к летному составу повысились.

Летчиков тренировали работать не только днем, но и ночью, в непогоду, вне видимости земли. Первые упражнения — короткие полеты в зоне расположения аэродрома — Сокол, как и в училище, выполнял на «отлично». Авторитету Сокола немало способствовала слава известного в дивизии футболиста. Отличника боевой и политической подготовки, его вскоре повысили — назначили штурманом эскадрильи.

Однако последующие упражнения в воздухе занимали все более и более продолжительное время, и в одном из них Сокол почувствовал себя вдруг плохо. Его роковое время — время, которое он бодро вел себя в небе, равнялось сорока трем минутам! Проходили они, и в глазах начинали плавать круги, во рту становилось кисло, ломота в висках не давала покоя. Минута за минутой — самочувствие ухудшалось, и, наконец, наступала рвота. Казалось, желудок выворачивался наизнанку. Виктор проклинал самолет, небо, летчиков, изобретателей воздухоплавания. Хотелось собраться с силой: и исступленно крикнуть пилоту: «Да треснись ты о землю, мучитель!» Потом наступал момент, когда ничто в жизни уже не интересовало Сокола.

После такого полета Сокол едва находил в себе силы вылезть из кабины. Позеленевший, с мутными глазами, он, качаясь, еле доходил до кровати. Стиснув виски пальцами, лежал, уткнувшись в подушку, не хотел ни с кем разговаривать, не мог спать, ничего не брал в рот, не курил.

«Рожденный ползать — летать не может», — горько усмехался он. С досадой и завистью смотрел Сокол на своих товарищей. Они выскакивали из самолета с веселыми лицами, торопились в столовую, в кино, на полковой стадион.