Борис Егоров - Время ранних разлук

— Движение — это жизнь!

Он, конечно он!

День в нашем краковском госпитале начинался с того, что ходячие шли в туалет умываться. Отставив в сторону костыли, мы плескались водой, а потом кто-нибудь предлагал:

— Пошли в котельную. Там сейчас наш врач купается.

И мы костыляли в котельную.

А в котельной стоял истопник и из толстого резинового шланга поливал ледяной водой — на Висле только что кончился паводок — нашего врача. '

Потом военный врач делал обход.

Это совсем не походило на «Тише! Идет прием!».

Старший лейтенант здоровался с нами, а затем, широко шагая по палате, подходил к койкам:

— Как самочувствие? — спрашивал он у двух старичков.

— Плохо еще, товарищ доктор.

— Плохо? — улыбаясь, переспрашивал врач. — Не поверю. Зря вы лежите, вам давно пора ходить.

Я был соседом старичков по койке и тоже знал: им давно пора ходить. И даже слышал, как один другому говорил:

— Что нам с тобой, Петруха, торопиться? Старухам написали, старухи спокойны. А лишние две недельки полежать здесь не повредит. Курорт!

Врач, разумеется, этих разговоров не слышал. Но был уверен: пора старичкам подниматься.

— Как самочувствие?

— Хуже, чем вчера…

— Не может быть! Вам надо двигаться. Движение — это жизнь! Сестра, дайте костыли!

У старичков от испуга — глаза на лбу.

Медсестра приносит костыли и, ко всеобщему удивлению, старички уверенно шагают по комнате.

Они тихо симулировали. Но были и такие больные, которые после нескольких месяцев лежания, будучи подавленными болезнью, боялись шага от койки сделать.

Я тоже боялся. Мне казалось, что равновесие не восстановится. Встану, поднимусь — и тотчас же упаду. Как это люди ходят на двух ногах и не падают?

Но появлялся старший лейтенант, заражал нас своим неистощимым, брызжущим оптимизмом, и, глядя на него, люди оживали. Люди, которые давно уже не верили в свои силы, просили:

— А может, и мне костыли? Хочу попробовать.

— Вам пока нельзя. Подождите недельку.

Потом старший лейтенант уходил. Мы знали, куда он уходил. В операционную, чтобы сменить у стола главного хирурга.

А утром снова истопник окатывал старшего лейтенанта ледяной водой из шланга, и он появлялся в нашей палате.

— Движение — это жизнь!

И вдруг я услышал эти слова много лет спустя — двадцать лет! — в застойной музейной тишине районной поликлиники.

Он не узнал меня. Но я ему напомнил Краков, госпиталь. Тогда он потрепал меня по плечу и спросил:

— А что у вас сейчас болит? С чем пришли сюда?

Я ответил:

— Ничего, так, пустяки…

Рядом с ним я почувствовал себя вполне здоровым.

Только одно грызло меня: я не помнил его фамилии. А спросить — стеснялся…

Потом я снова пришел в поликлинику, чтобы встретиться с бывшим старшим лейтенантом, но мне ответили:

— А он у нас не работает. Он — консультант по особо тяжелым случаям. На днях, кажется, на Урал улетел.

Спасибо тебе, военный врач! Ты всегда на посту — и на войне, и в мирное время.

И если я заболею, я не пойду туда, где написано: «Тише! Идет прием!» Я буду ждать тебя. Ты однажды спас меня от смерти. Ты спасешь и в другой раз…

Недавно в моей комнате раздался телефонный звонок — звонок, после которого я долго ходил из угла в угол, а потом не спал всю ночь. Зажег лампу и в тысячный раз рассматривал фотографии своих товарищей по артиллерийской спецшколе, фронтовые газеты, старые, пожелтевшие письма.

Я ждал этого звонка. Я стал ждать с того дня, как вышла в свет моя повесть, посвященная московским комсомольцам, которые за несколько лет до начала войны по призыву партии пошли в артиллерийские спецшколы.

Кто же из «спецов» откликнется?

Сорок фотографий. Вглядываясь в знакомые лица ребят, я вспоминал всегда о том, как мы вместе учились и, конечно, задавал вопрос: «Где же вы теперь, друзья-однополчане?»

О многих живых мне очень мало известно. А иных уж нет.

Я знаю, мне не позвонит майор Мамленов, бывший мой друг по школе, парень с Восточной улицы. Командир первого дивизиона майор Мамленов убит на моих глазах и похоронен далеко от Родины.

Я знаю, не позвонит мне и капитан Исаков, начальник штаба второго дивизиона: тоже убит.

Не позвонят и другие, что были вместе со мной на одном фронте — на Юго-Западном. Об их трагической судьбе я знаю все…

А те, кто были направлены на другие участки фронта?

За годы, прошедшие после войны, я встретил всего лишь несколько «спецов». Встретил и узнал от них имена погибших.

Но в живых не несколько, конечно, осталось.

Где же вы, отчаянные московские мальчишки, которые в пятнадцать лет надели военные шинели, а в шестнадцать или семнадцать уже писали рапорты: «Прошу отправить на фронт»?

И вот — звонок. Со мной говорит Владимир Дергачев. Он не из нашей школы, не из пятой, что была у Абельмановской заставы. Дергачев окончил вторую — на Кропоткинской улице. Сейчас там обычная десятилетка, и «спецы» вместе со своим бывшим командиром — военруком Ефимом Ильичом Левитом решили открыть в ней музей боевой славы артиллеристов, учившихся некогда в этих стенах. И передать этот музей школе — нынешним подросткам, комсомольцам.

— Инициативная группа нашего музея собирается по понедельникам после работы, — сказал мне Дергачев.

Вечером в понедельник я приехал на Кропоткинскую, 12, в школу. Спросил вахтера:

— Где тут собираются бывшие военные?

А через минуту я входил уже в учебный класс, в котором и сидели «бывшие военные».

Я сразу узнал Левита, хотя прошло уже много-много лет с того времени, когда «спецы» артшкол проходили лагерный сбор под Москвой. И прошло тоже много лет с предвоенных парадов.

Учащиеся пяти московских артшкол встречались вместе только на лагерных сборах и на парадах.

Тогда наши командиры казались нам, совсем еще зеленым, старыми.

С тех пор прошло четверть века. И вдруг я вижу: время скрывает разницу возрастов. И Левит поседел, и «спецы», его воспитанники, тоже, как и я, поседели…

Теперь уже не так заметно, кто старше на восемь-десять лет и кто моложе.

Я помнил Левита, как и других командиров: они всегда стояли перед строем. Но среди сверстников моих из второй артшколы знакомых я не нашел. Нас в то время было много. В каждой школе по четыреста человек.

И вот сейчас я смотрю на мемориальную доску, установленную в музее боевой славы бывших «спецов».

На мраморе золотом высечено девяносто шесть имен. Девяносто шесть погибших… А ниже оставлено чистое белое поле, на нем появятся другие имена… Идет розыск живых и мертвых. Судьбы не всех известны.