Борис Егоров - Время ранних разлук

Рассказал я ему историю с пластинкой и не знал, конечно, что история будет иметь продолжение. Через день или два он пригласил меня вечером в ресторан. В ресторане на невысокой, маленькой эстраде играл оркестр — шесть молодых цыган во главе с пожилым седовласым маэстро.

Когда мы сели за столик, маэстро подошел ко мне, взмахнул смычком — и заплакала, зарыдала скрипка… «Серебряные листья падают с дрожащих берез…»

Это было для меня так неожиданно, что в первые секунды я замер, оцепенел, а потом все завертелось и поплыло в моих глазах. И пет столиков, и нет ни люстр, ни окон, ни эстрады. И я уже там — в той осени. В тех дождях. В маленьком полуразбитом доме. Среди своих бойцов. Плачет-рыдает венгерская скрипка. А за стенами совсем недалеко с тяжелым треском рвутся немецкие снаряды… И в алом от пожаров небе висят на парашютах «фонари».

…Оказывается, Фельдеш еще днем побывал в этом ресторане, предупредил цыган, что мы придем, и попросил их исполнить старую забытую мелодию. Они ее помнили.

А потом он приготовил мне еще один сюрприз.

Я приехал на будапештский аэродром, чтобы лететь в Москву. Ни около аэровокзала, ни в зале регистрации, ни в холле, где пассажиры ждут своего рейса, Фельдеша я не увидел. Я волновался: что произошло? Ведь он хотел приехать проводить меня. Объявили посадку, и мы, отлетающие, вышли на поле, к самолету.

Когда я был уже в нескольких шагах от трапа, услышал сзади шум. А оглянувшись, увидел Фельдеша, который спорил с администраторами, пытаясь прорваться к самолету. И он все-таки прорвался, подбежал ко мне и сунул в руки узкую квадратную картонную коробку.

— Извини, что запоздал, — возбужденно сказал он. — Только что привезли. Десять дней по всей Венгрии искал. Наконец друзья в Секешфехерваре нашли.

— Что это?

— Увидишь, услышишь.

Это была та самая пластинка старого довоенного выпуска — «Серебряные листья падают с дрожащих берез».

И теперь играет в моем доме венгерская скрипка…

Слушая ее, опять я ухожу в ту осень, в последнюю осень войны… Ухожу в те ветра, что низко над виноградниками гнали обрывки сиротски-серых облаков, ухожу в холодные закарпатские дожди. В последние холодные дожди, потому что после них дожди были уже теплыми, весенними. Это была весна Победы…

Я пишу эти строки и слышу, как плачет и плачет венгерская скрипка.

— Хорошая у мадьяр музыка! Хорошо, что они наши добрые соседи!

Это было в городе Опатия, в Югославии, на Адриатическом побережье.

Я приехал туда из Любляны вместе с сотрудником журнала «Павлиха» Людвиком Бургером.

Бургер поселил меня в отеле «Бриони», а сам по делам уехал на несколько дней назад, в Любляну.

Номер в отеле был хороший, уютный. Гостиница стояла на самом берегу, под балконом плескалось море. Вот оно какое — Адриатическое! Зеленоватое и очень прозрачное. С балкона, с набережной или с мостков, проложенных к плавучему ресторану, можно видеть, как по самому дну прогуливаются косяки золотистых рыбешек.

Удивительное море и город удивительный! Тесно прижавшись друг к другу, на главной улице расположились магазины. Масса сувениров, множество всякой всячины. Если вы останавливаетесь у витрины, рассматривая товары, из двери тотчас же показывается продавец:

— Вы что-то хотели у нас купить? Приглашаю вас в магазин.

И город, и море, и солнце радовали меня до восторга. Но вдруг мне стало грустно, тоскливо.

Видимо, потому, что не с кем было поделиться своими хорошими, добрыми впечатлениями. Слова сказать некому было.

Так ходил я по Опатии до полудня, а потом вернулся в отель «Бриони» — на обед.

Уезжая в Любляну, Людвик Бургер сказал мне: «В ресторане твой столик третий от двери».

Я шел к третьему столику и думал: «Кто же мои соседи?»

Соседями оказались немцы из ФРГ, пожилая супружеская пара.

Я быстро убедился, что русских слов они знают не больше десятка. Мои же познания в немецком были немного шире. Когда-то изучал, сдавал экзамены. Но столько времени прошло и столько забыто!

Поначалу — во время обеда — разговор не клеился. Далеко не гладким был он и за ужином.

Но на следующий день за завтраком я заметил, что говорю свободнее и вспомнил много выученных в школе слов. К вечеру мой словарный запас настолько восстановился, что немец сделал мне комплимент:

— Вы обнаруживаете успехи.

А что оставалось делать? Ведь нельзя же целыми днями молчать. Надо было так мобилизовать свою память, чтобы она непрерывно возвращала забытое.

Я узнал, что немец по профессии — юрист. Ведет судебные дела между торговыми и промышленными фирмами. Удалось выяснить, что художественную литературу он не читает: некогда. И чужд политике: ею пусть занимаются другие. Правда, несколькими словами о «политике» мы все же обменялись.

Не помню по какому поводу, немец спросил меня:

— Вы, конечно, ненавидите Гитлера! И я тоже…

— А вы почему?

— Потому что до войны и во время войны мне не доверяли серьезных дел, крупных постов: я не был членом национал-социалистской партии и не мог сделать карьеры. Занимался так… мелкой практикой.

Как жестоко и несправедливо обойден человек! К миллионам покалеченных гитлеризмом жизней прибавилась еще одна.

Больше я с ним не разговаривал. К столу старался опаздывать.

В Белграде меня познакомили с инженером Йовой Петровичем и его женой Душицей Петрович — молодой, очень обаятельной женщиной. Душица — это уважительно-ласковое от Душа. А душа и по-русски и по-сербски означает одно и то же.

— Вы свободны в воскресенье? Приходите к нам, — пригласили они.

В воскресенье у Петровичей собрались друзья. Среди них были инженеры, журналисты, бывшие партизаны.

Меня, как человека, приехавшего из Советского Союза, они встречали радушно. И естественно, очень скоро разговор зашел о том, что утвердило, скрепило дружбу народов СССР и Югославии — о боевом братстве в дни минувшей войны. Вспомнили партизаны былые сражения. Вспомнили, как Советская Армия вступала в Белград.

А потом разговор перешел на литературу, и меня стали расспрашивать, когда закончит новую книгу Шолохов, что сейчас пишет Симонов, как мне нравятся книги Николаевой и Пановой, работают ли сейчас в жанре рассказа Антонов и Паустовский, широко ли известна у нас Римма Казакова и чем объяснить, что советская мемуарная литература часто «опережает» художественную.