Пётр Селезнёв - Южный крест

И никому не приходило в голову, что все получилось и дальше получится так, как того хотели люди, имен которых никто не узнает. Почти двести тысяч сталинградцев копали землю на городском оборонительном рубеже, солдаты генерала Жердина зарылись на задонском плацдарме… Степан Михайлович Добрынин привычно дремал на корме под говорок мотора и плеск воды — возил, все возил с берега на берег сердитых, озабоченных людей, по трое суток не подымался с берега на косогор — не было времени пройти двести метров до своего подъезда; Костя растачивал, все растачивал головку блока, а Мария Севастьяновна в Москве спешила закончить свои дела, чтобы уехать в Сталинград…

К сыну.

Об Иване думала не переставая, видела в тревожных снах, слышала его голос на улице, в магазине, в метро… Припоминала ссоры, размолвки, множество нескладностей, повторяла мысленно и вслух: «Зачем, зачем?..»

Мария Севастьяновна заспешила, засобиралась: оставаться в Москве не могла. Главная война шла теперь на юге, приближалась к Волге… Там сын, там воюет муж… И она приедет.

Младший лейтенант Хлебников был поднят в полночь по тревоге, поезд увозил его куда-то на юг. По заволжской степи форсированным маршем шли морские пехотинцы с Каспия, по Транссибирской магистрали неслись на запад эшелоны с кадровыми дивизиями сибирских стрелков…

Куда и зачем — догадывались.

Гудели заводы и паровозы, торопились колеса, охрипшие командиры не давали ни отдыха, ни поблажки.

Но время шло, время бежало, а судьбу Сталинграда, судьбу страны решали считанные дни и даже часы. Чтоб выиграть их, дивизии генерала Жердина стояли за Доном насмерть.

Немцы атаковали днем и ночью. Жердин понимал, что главное впереди, генерального наступления на плацдарм надо ожидать вот-вот. Экстренно собрал командиров дивизий, не глядя на карту с оперативной обстановкой, заговорил:

— Четвертая танковая армия Гота наступает на Сталинград с юга. По данным нашей разведки, южный фланг шестой полевой армии усилен двумя пехотными дивизиями, ранее входившими в состав семнадцатой армии. Там против нас сосредоточилась двадцать четвертая танковая дивизия. На северном фланге шестой армии итальянцы сменили четырнадцатую танковую дивизию, она должна ударить под основание нашего плацдарма с севера, — Жердин пожевал, проглотил жесткий комок. Командиры дивизий слушали, не проронив ни слова. — Не ручаюсь за точность данных, но против нас сосредоточено до четырехсот немецких танков. Наступление, несомненно, будет поддержано ударом авиации.

Кто-то вздохнул:

— Эх…

Жердин вскинул голову, поискал свинцовым взглядом. Но выговор не сделал, потому что и сам досадовал, сам ждал, когда же это кончится — немецкое превосходство в танках, авиации…

Превосходство, превосходство.

— Мы располагаем…

Генерал Жердин мог бы не говорить, чем располагают. Командиры знали: стрелковые дивизии ослаблены до крайности, два танковых корпуса не имели танков.

Жердин ткнул в карту:

— Всю противотанковую артиллерию сосредоточить вот тут. Немедленно.

Кто-то сдержанно ахнул:

— Товарищ командующий!..

— Тут, — повторил Жердин. — Ясно? По всему фронту окопы — чтобы полного профиля. Закончить до полуночи. Приказываю проверить лично. С наступлением темноты накормить бойцов горячим, выдать весь сухой запас, — генерал Жердин кашлянул, замолчал. Смотрел на командиров, словно оценивал: устоят ли?..

В глазах каждого была суровая готовность.

Жердин решил: устоят.

— Встречного удара танковых дивизий не выдержим, — сказал полковник Добрынин. — Нечем остановить.

Жердин повернулся круто:

— Предстоят бои в окружении. Наша задача — задержать противника дольше. Трое суток — безусловно, при всех обстоятельствах. После этого — отойти за Дон, сесть в оборону.

И опять замолчал. Командиры дивизий тоже молчали.

Наверху, за дубовым накатом, все переворачивалось. Когда немецкие снаряды падали близко, земля точно приподнималась, а дубовые бревна скрипели, как будто напоминали, что как ни крепки они, однако не железные.

Да и железо — что?..

— Некому будет, — сказал кто-то.

— Что «некому»? — как будто ждал этих слов, поспешно спросил Жердин.

— Обороняться будет некому, товарищ командующий, — уточнил Добрынин.

Жердин взглянул на часы:

— Должен внести ясность: оставляют нас не для того, чтобы пожертвовать… Мы должны выстоять, выиграть время и, по возможности, организованно отойти. В этом трудность задачи.

Кто-то сказал:

— Понятно.

Жердин сбочил голову, словно только что услышал пушечные перекаты, словно решил присмотреться, крепки ли дубовые накаты… Потом, глядя в темный угол блиндажа, сказал тихо:

— Трудно будет, — подумал, прибавил: — Труднее, чем в мае.

Попытался расстегнуть ворот гимнастерки… Дернул, оторвал пуговицу. И полковник Добрынин, так хорошо знавший Жердина, понял, какого труда стоит командующему говорить страшные слова обычным голосом, сохранять внешнее спокойствие. Только вот эта пуговица…

Жердин поднялся. Командиры дивизий тоже поднялись.

— Вопросы есть?

Все молчали.

— Добрынин?

— У меня нет вопросов, товарищ командующий.

Жердин стоял, уперев кулаки в край стола. Смотрел вниз, то ли на карту, то ли на свои руки… Потом захватил ладонью подбородок и так стоял не шевелясь, словно надеясь, поджидая кого-то иль собираясь со своими мыслями. Сказал глухо:

— Ваши соображения…

Пушки били туго и жестко, снаряды ложились близко. Блиндаж, казалось, заносило, все заносило в одну сторону, словно попасть, разбить его решили именно с того конца, где стоял генерал Жердин.

— Надо подумать, — отозвался кто-то.

Положения более трудного, кажется, не могло быть, высказывать какие-то соображения никто не решался. Только начальник артиллерии смотрел прямо на командующего. Смотрел решительно, с вызовом.

У него сложился план…

Сейчас высказать иль наедине?

На рассвете седьмого августа, обнимая плацдарм с трех сторон, заговорили германские батареи. Командир четырнадцатого танкового корпуса генерал фон Виттерсгейм направлял танковый удар с командного пункта армии: удобнее было координировать действие танков и пехотных дивизий.

Звуки сражения доносились далекими раскатами, они удивительно походили на грозовые, потом сгустились, слились воедино, словно там, на краю земли, началось светопреставление.

Фон Виттерсгейм сказал:

— Если говорить откровенно, меня занимает другое…

Паулюс посмотрел на него вопросительно.

Они были знакомы много лет, мнение о Виттерсгейме как о человеке в военном отношении весьма одаренном и решительном сложилось давно. Но сегодня в нем проглядывало что-то непонятное, странное.