Пётр Селезнёв - Южный крест

— Главная цель летней кампании, как известно, — овладение Кавказом, его нефтяными районами, — заговорил фон Виттерсгейм сухо и бесстрастно. — Совершенно очевидно, что снимать с главного направления четвертую танковую армию и две пехотные дивизии стратегически неверно. Но их сняли. Их повернули на Сталинградское направление. Потому что без этого мы не возьмем Сталинград. Вывод: у нас нет свободных резервов. Если расчеты на неспособность русских к сопротивлению, что с таким красноречием изложено в последней директиве, не оправдаются, мы окажемся в тяжелейшем положении.

Виттерсгейм вслух говорил то, о чем думал и чего боялся Паулюс.

Возразить было нечего.

Конечно, всегда можно отделаться демагогическим заверением или утверждением… Но боже, сколько демагогии в директивах и приказах, в газетах и по радио!..

Да, но ведь не русские на Одере, а германские дивизии на Дону и на пути к Кавказу!..

Фон Виттерсгейм сказал:

— Больше всего я хотел бы знать, какими резервами располагают русские. Я начинаю сомневаться… Боюсь высочайших заверений.

Паулюс медленно, раздумчиво пригладил волосы: хорошо, если б армией командовал фельдмаршал фон Рейхенау. Тот мог возразить даже Гитлеру. Тот мог воспротивиться, настоять на своем…

Но разве русские станут от этого слабее?

В полдень доложили, что танковые корпуса соединились, что русских взяли в кольцо.

Генерал фон Виттерсгейм сказал:

— В этом были уверены все. Даже русские. Теперь начнется главное.

О том, что именно сейчас начнется главное, знал генерал Жердин, командиры дивизий… А для солдат, что сидели в окопах, в зарытых танках, это главное происходило каждый день вот уже тринадцать месяцев. Они даже не догадывались, что полностью окружены… Помнили только, что позади Дон, а за ним — Волга и Сталинград.

Умирать всегда страшно. Но война докатилась до края земли, вплотную подступило то, что было страшнее смерти.

«Юнкерсы» взвывали и падали, все падали, как вначале войны, как под Харьковом, рвали передний край обороны; солдаты впивались в твердокаменный суглинок, оглохшие, осатанелые, привычно ждали, когда кончат бомбить, чтобы подняться, подползти… Чтобы стрелять.

Так продолжалось и день, и два, и три…

Солдаты потеряли счет времени: не знали, какое число, который час, в который раз поднялась в атаку вражеская пехота.

Нынче бомбили старательно и деловито, и по тому, что бомбили дольше обычного и, кажется, точнее, помкомвзвода Грехов понял, что немцы пойдут напролом. И командир батальона капитан Веригин понял, и Семен Коблов…

Отступать было некуда — позади Дон. И не приказано отступать. За ними, сказывают, никакого войска больше нет. Не удержат немца тут, на Дону, — что будет?

Оно понятно, если командный пункт дивизии в полверсте от передовой и сам командующий, генерал-лейтенант Жердин, на этом берегу, не ушел за Дон…

Все понятно.

«Юнкерсы» вальяжно переворачивались на крыло, с воем падали в пике, и красноармейцы, коим хуже смерти надоело лежать, уткнувшись в землю, подымали головы, видели очкастых немецких летчиков. Те спокойно глядели вниз, выискивали цель.

Кажется, немцы бросили на плацдарм всю авиацию.

Блиндаж командующего, срубленный из дубовых бревен за одну ночь, мог бы простоять сто лет. Саперы делали его со всем старанием, чтобы он простоял трое суток.

Пошли четвертые сутки.

Огонь то и дело гас, связи не было. Комендантская рота занимала круговую оборону — на случай, если противник выйдет на командный пункт.

Полковник Суровцев гнулся над картой с оперативной обстановкой. Когда блиндаж поднимало кверху, он придерживал снарядную гильзу — не давал упасть. Остро отточенный карандаш в правой руке вдруг шевельнется, точно полковник собирается уколоть в единственно правильное место и тем решить все, и снова замрет… Потому что трудно найти это место. Еще трудней решить и решиться… Однако — пора. Можно упустить момент…

Две недели назад Суровцеву присвоили звание полковника, вручили орден Красного Знамени. В тот же день генерал Жердин забрал его к себе. При этом сказал Добрынину:

— Не сердись, Иван. Ты же понимаешь: быть ему на этой должности.

Все правильно. Добрынин обрадовался за своего начальника штаба. А потом испугался, как будто ему сказали, что теперь придется жить и работать без руки.

Суровцев признался тогда:

— Быть начальником штаба армии — моя давняя мечта. Поверьте, я не тщеславен, хоть этой болезни подвержены многие. Просто чувствовал всегда, что сумею лучше другого.

Сейчас полковник Суровцев размышлял над оперативной картой, из головы не выходил один вопрос: действительно ли высшее командование допускает возможность отхода армии на левый берег? Сам он видел прямую необходимость стоять на плацдарме до последнего солдата. Но окончательное решение было слишком серьезно, чтобы взять на себя. В верхах понимают… В ближайшие час-полтора надо ждать радиограмму…

Разрешат отход — значит, разрешат сделать невозможное: надо вырваться из окружения и уйти за Дон…

Неужто невозможно?

Жердин мерил блиндаж широким нетерпеливым шагом. Он удивлялся, завидовал спокойствию начальника штаба и досадовал на него за это спокойствие. Ему вдруг подумалось, что единственной заботой полковника Суровцева было — не опрокинуть, не уронить гильзу, в которой горел фитиль…

Остановился, уперся кулаками в стол:

— Григорий Ильич, сейчас не время для академических выкладок.

Начальник штаба медленно поднял голову:

— Сейчас не время для ошибок, Михаил Григорьевич. Как и вы, жду радиограмму. Думаю, однако, что во фронте, в верхах вполне полагаются на наши головы.

— Что вы предлагаете? — резко спросил Жердин. Шагнул, остановился за спиной полковника. Отнял коптилку, склонился над столом. Голова к голове.

Слышал, как похрипывает в груди у полковника, чуял махорочный душок; вспомнил, что начальник штаба курит махорку, и только в «козьей ножке», не пьет вина, только водку: чайный стакан в один прием — ни больше ни меньше.

Интересно, каким он был до войны?

— Единственно, чего я хочу, — не угодить немцам, — ворчливо сказал Суровцев. — Я придерживаюсь мнения начальника артиллерии: надо сосредоточить всю огневую мощь… — Вскинул голову, глянул на Жердина нездоровыми глазами: — Это — если решимся на отход. А решиться надо. Пора.

В голову Жердина шибануло, ударило, что уж было вот так…

А теперь?..

— На плацдарме мы свою задачу выполнили, — сердито сказал Суровцев. — Я предлагаю немедленно начать отход. Такое решение напрашивается само собой. Тем более что судьба решается не тут, — и Суровцев медленно прошелся красным карандашом над излучиной Дона. — Судьба решается вот где, — и уверенно ткнул, сломал карандаш. — Вот!