Пётр Селезнёв - Южный крест

Дождь забарабанил чаще, лицо убитого сделалось мокрым. Михаил опять подумал: «Гулял бы…»

Слышал, как зуммерит телефон, слышал озлобленный смех бронебойщика Лихарева и тупые удары железа о камень; его громко звали, Семен Коблов ругал кого-то последними словами, урчал, ворковал тихий голос Анисимова…

Уходить от пролома не хотелось — убитый точно заворожил его.

«Гулял бы себе по Германии…»

— Товарищ лейтенант!..

Михаил Агарков еще раз глянул в пролом: площадь затянуло серой мглой, шуршал, сеялся дождь; резче пахло пожарищем, на Мамаевом кургане взлетела первая ракета…

— Товарищ лейтенант, комбат Веригин требует вас.

Оторвался от стены, споткнулся, через кого-то перешагнул. Взял телефонную трубку, услышал голос капитана Веригина. И опять все стало на место.

— Приказ командира полка! Чтобы ни часом позже!..

Лейтенант Агарков досадливо вздохнул:

— Есть, — еще минуту морщился от голоса Веригина, потом сказал: — В подвале гражданские, товарищ комбат, Я уже докладывал… Одна женщина тяжело ранена. Говорят, врач. Просит, чтобы позвали генерала. Я обещал.

— Ты белены объелся! — возмутился капитан Веригин. — Я вам покажу генерала!..

— Товарищ комбат, боюсь, что до утра женщина умрет. Она просит…

— Да какого генерала-то?

— Не знаю.

— Пошел знаешь куда… — изругался Веригин. — Ты, случаем, не пьян?

— Прошу, доложите.

Он вдруг почувствовал, какие большие у него руки, ноги, какие они тяжелые… И голова — свинцовая. Во всем теле пульсирует, бьется горячая жила, отдает звоном и болью. Лейтенанту Агаркову хочется сесть, тогда станет легче. Понимает, что садиться никак нельзя: обязательно уснет. И все-таки сел. Привалился головой к стене.

Сколько уже, трое суток?.. А до этого, на вокзале?..

Немцы ползут, подбираются вплотную. Мины ложатся густо, рвутся прямо в обороне. Немцы идут уже во весь рост — автоматы к животу, рукава засучены… Впереди офицер в меховой безрукавке, в начищенных сапогах с твердыми, дутыми голенищами. Немец подошел вплотную, положил руку на плечо:

— Товарищ лейтенант…

Михаил вскинул голову: темно и тихо. Слышно, как шуршит, сеется дождь.

Это что, заснул?

Агарков силится и не может понять: то ли Коблов говорит, то ли Шорин. Коблов, конечно… Шорин не очень-то разговорится. Увидел бинты на голове: Коблов.

Пролом в стене сделался почти неразличим. Дождь идет по-прежнему ровный, тихий; пулеметная очередь прошила сырую темень и оборвалась; точно споткнулась. Взблеснул огонек цигарки: лейтенант Агарков увидел небритое лицо, козырек каски, увидел крепкую руку…

— Товарищ лейтенант, бойцы просят вашего разрешения похоронить младшего лейтенанта Грехова на месте.

— Это где? — не понял Михаил.

— Прямо тут, в подвале. Мы никуда не уйдем, пусть и он останется с нами.

Лейтенант Агарков долго молчал. Потом сказал:

— Ну что ж, как все, так и я.

Зажгли фитиль. Кто-то напомнил:

— Пролом завесьте. И амбразуры…

Из темноты отозвались: — Готово.

Лейтенанту Агаркову свет показался ярким, почти слепящим. Увидел потемневшие лица, решительные глаза, ножи за поясами… И большие черные буквы на стене: «ЗДЕСЬ ДО КОНЦА СТОЯЛИ…»

Понял, что из этого подвала назад дороги нет.

Выдолбили, выкопали яму. Постояли над ней, помолчали. Принесли Грехова, положили рядом с ямой. Овчаренко оглянул всех, опустился на колени.

Мишка Грехов смотрел холодными строгими глазами.

Овчаренко сказал:

— Из-пид Киева разом ишлы.

Семен Коблов нагнулся, поправил Мишкины волосы:

— Прощай, боевой товарищ!

И все, кто был еще жив, сошлись вокруг мертвого тесно, как на последнюю молитву.

Прощай…

Опустили Мишку, засыпали. На могильный холмик положили каску. Овчаренко принес обрывок пулеметной ленты, тихонько сказал:

— Може, завтра побачимося…

С немецкой стороны взлетели разноцветные ракеты, а вверху заурчал «кукурузник». Вспыхнул, загорелся зенитный прожектор, опустился совсем низко, выхватил каменную фабричную трубу и погас.

Лейтенант Агарков оставил четырех солдат при двух пулеметах, других повел в тыловой конец дома. Повел не подвалом, а через первый этаж — боялся опять услышать детский плач.

Шел, не зажигая фонаря, ощупкой, на память.

Наверно, немцы повесили осветительную ракету — увидел оконные проемы, на стены легли большие синеватые пятна. И человека увидел, прямо перед собой. Ту самую старуху…

Понял, что больше всего не хотелось видеть вот ее.

— Умерла наша красавица, — чуть слышным голосом произнесла старуха. — Умерла, сердечная. Не прогневила Иисуса Христа, сына божьего, ни слезой, ни жалобой. В последний разочек вздохнула, словно гулюшка…

Лейтенант Агарков шагнул в сторону, обошел и, чувствуя, как поднялось в душе озлобление на старуху, на самого себя, на капитана Веригина, который приказал копать ход сообщения, обернулся назад:

— Живей!

Слышал, как вздохнул Анисимов:

— О господи…

То ли ответил командиру роты, то ли откликнулся на слова старухи…

В подвале, в самом торце, откуда следовало копать, горела «катюша». Старик в изорванной фуфайке, в валенках, долбил камень. Глянул на лейтенанта, рукавом вытер лоб:

— Вон, боец приказал.

— Погоди, — сказал Михаил, — мы сами…

Но старик то ли не слышал, то ли не желал бросать работу, продолжал долбить.

Дождь перестал, пахло горелым железом и печиной. Временами проглядывала мутная луна с отбитым краем.

Ветер тянул холодный, гнал по черному небу лохматые тучи. Луна подставляла покатый лоб, упиралась, но тучи бежали и бежали. Это они оскоблили, ошарпали старую луну. И напрасно упирается… Да нет, уже сорвалась, побежала сквозь тучи, сквозь ночь… Тучи стоят, а луна бежит. Только никак не может почему-то убежать от фабричной трубы.

Лейтенант Агарков вылез наружу, прилег, прислонился к вороху щебня с подветренной стороны. Руки сунул в рукава шинели. Слышал, как скребут лопаты, кто-то с придыхом садит ломом. То и дело железо бьет о железо, удар получается громким, звонким. Михаил всякий раз подымает голову, сердито окрикивает:

— Тише вы!..

До немцев сто шагов.

— Тише, — еще раз говорит он и пристально глядит вперед, куда потянулась черная полоска траншеи. Там, впереди, разбитый грузовик. От грузовика, навстречу, копают саперы… Он не видит их, но до слуха то и дело долетают удары лома.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант…

Подползает Анисимов, сует в руки свернутую цигарку:

— Вот, ребята насбирали, велели вам отдать.

Курить хочется смертельно. Покурить и уснуть — больше ничего от жизни не надо.

— Спасибо, — говорит он. — Вы там осторожно, чтобы немцы не увидели огонь. — Анисимов молчит, только вздыхает. И не уходит. Михаил догадывается, спрашивает: — Последнее завернули?