Пётр Селезнёв - Южный крест

Жердин опять повернулся к Михаилу. Тот вскинул руку:

— Товарищ командующий!..

— Орден Красного Знамени за что?

— За форсирование Северного Донца, товарищ командующий!

У генерала Жердина лицо точно судорогой повело. Спросил спокойно:

— За форсирование… Туда иль обратно?

Лейтенант Агарков подумал, что, кажется, ничего, обойдется. Командующий шутит… Покосился через плечо на капитана Веригина, сказал:

— Я думаю, за то, что жив остался.

Жердин подступил ближе к лейтенанту, словно решил рассмотреть получше:

— Веди, лейтенант.

И все тронулись, затеснотились…

Лейтенант Агарков слышал, как генералу Жердину рассказывали, поясняли в два голоса.

Михаил просто шел впереди — указывал дорогу.

Потом стояли вокруг покойницы. Молчали. Михаилу показалось — никто не дышит. И ребятишки не плакали. Точно понимали, что пришел самый главный. Лейтенант Агарков силился увидеть лицо командующего, но его заслонил полковник Добрынин.

Генерал Жердин смотрел на мертвую пристально, долго, веря и не веря… Показалось, темные ресницы дрогнули, а губы шевельнулись: «Вот и подошла война к Сталинграду».

Наклонился. Да, конечно… Та самая женщина. Они вместе вышли из трамвая, возле этого дома. Когда это было? Шестого? Ну да, шестого августа. И улыбка, и голос, и слова — все, как у Полины. Помнится, он даже испугался… Женщина сказала: «Будем надеяться». Она надеялась, хотела жить. А он поправил тогда: «Будем воевать». Женщина протянула ему руку и улыбнулась: «Да, да… Я желаю вам силы и удачи».

Слова Полины. Будто подслушала когда-то, чтобы произнести в тяжелый день.

Может, все-таки не она?

Да нет, зачем же?.. Конечно. Догадался, когда ему позвонили. Он пошел, хотел застать в живых…

Не успел.

Не поднимая головы, спросил:

— Как фамилия?

Услышал боязливый, поспешный голос:

— Полина Павловна Самсонова.

Генерал Жердин медленно поднял голову:

— Не может быть.

Все тот же голос подтвердил:

— Она. Доктор Самсонова.

Фамилия жены…

Опять наклонился. Словно хотел рассмотреть, убедиться… Сказал тихо:

— Простите.

Распрямился, зажмурился. Словно был виноват.

Слабенький детский голосок попросил:

— Мама, пи-ить…

И женский испуганный шепот:

— Молчи, молчи.

Все разом зашевелились, заговорили.

— Ма-ма…

Жердин сказал громко:

— Всех гражданских до утра переправим за Волгу!

Подошел, протиснулся старик, сутуловатый, дюжий, с нечесаной пегой бородой. Густо прокашлялся, сказал:

— А ежели я не изъявляю охоты, товарищ генерал?..

— Почему? — резко спросил Жердин.

— А потому как дом этот строил. Своими руками кирпичи клал. И амбразуры сам долбил. Это мой дом, товарищ генерал. Хочу остаться вместе с бойцами. И старуха моя… Там будь что будет.

Жердин не ответил. Пошел.

Лейтенант Агарков опять шагал впереди, а сзади кто-то объяснял, торопился.

Когда завиднелся пролом, лейтенант Агарков остановился, предупредил:

— Осторожно, товарищ командующий.

Подняли огонь повыше. Генерал Жердин увидел холмик свежей земли…

— Это что?

— Могила младшего лейтенанта Грехова, товарищ командующий.

— Грехов?

— Так точно, товарищ командующий.

Медленно, словно боясь поверить, словно боясь потревожить тишину, генерал Жердин снял фуражку.

На подвальных каменных стенах шатались густые тени. Фитиль в снарядном стакане потрескивал, коптил; было слышно дыхание людей и тревожный гудок парохода на Волге…

Продолговатый холмик. Помятая каска и обрывок пулеметной ленты…

Поднял голову, увидел буквы на стене…

Рядом тихо напомнили:

— Товарищ командующий…

Генерал Жердин увидел Северный Донец, переправу и ражего парня за пулеметом… Арьергардный бой под хутором Хлебным, сражение под Котлубанью… Сколько раз ему докладывали…

А теперь — вот.

Лейтенант Агарков сказал:

— Останется с нами до конца.

Генерал Жердин оглядел каждого солдата: черные лица, бинты, автоматы… Сказал тихо, как говорят самым близким:

— Спасибо вам. За верность, за службу — спасибо!

И опустил голову. Может, поклонился… Еще раз посмотрел на могилу Грехова Мишки.

Острие германской армии завязло в развалинах Сталинграда. Выход виделся в преодолении последних метров.

А что будет дальше?

Расчет высшего немецкого командования строился на том, что обороне города русские отдают остатки сил. Это был даже не расчет, а талантливо обставленный самообман, которым в Берлине в последнее время пытались подпитать свою несостоятельность.

Генерал Паулюс не верил, что у русских нет резервов, что они разбиты… Однако надеялся, что высшее командование располагает достаточными возможностями…

Он тоже обманывал себя. Со все возрастающим беспокойством смотрел на свои плохо прикрытые фланги, тревожно недоумевал: неужто в генштабе не видят?

Становилось жутко: все понимают, но никто не может…

Только Гитлер.

Генерал Паулюс понимал, что Германия измеряет свои успехи успехом шестой армии. Миллионы немцев смотрят на него… А он, сомневаясь, мучась и надеясь, молится на главное командование. Понимая лживость приказов и планов, чувствуя ложность собственной позиции, мучительно отыскивая выход, назначил новый срок захвата Сталинграда. Ударные части были пополнены, из Германии перебросили по воздуху несколько саперных батальонов, старший адъютант армии спешно просматривал характеристики на высших офицеров, готовил рекомендации на замещение вакантных должностей… В армии, как никогда, щедро писали наградные, торопливо повышали в чинах, солдатская газета захлебывалась восторженными воплями.

Шестой армии делали целебные вливания — готовили к решительному штурму. Вливания делали самому командующему: высокопоставленные гости из Берлина доверительно сообщали, что фюрер на него надеется. В пространных газетных статьях его упоминали, ставили рядом с Альфредом Шлиффеном… [4] Альфред Шлиффен — германский генерал-фельдмаршал, автор теории окружения противника с целью полного уничтожения. Умер в 1913 году.

Оставаясь один, Паулюс грустно улыбался.

В армию прибыл полковник, назначенный комендантом Сталинграда; Паулюсу представили художника, который прилетел из Лейпцига, чтобы написать этюды на месте победного сражения, — замышлял создать грандиозное полотно. В Берлине художника заверили, что Сталинград уже пал.

Командующий начинал сердиться, вспоминал фон Виттерсгейма… Но тут же прогонял мысли о нем: что угодно, только не это.

Генерал Паулюс назначил день решительного штурма. На штабном совещании сказал:

— Господа, у нас только один выход: взять город.