Пётр Селезнёв - Южный крест

По глазам видел — командиры корпусов и дивизий сомневаются. Однако никто не возразил. Потому что иного выхода не видели.

Может, потому не видели, что выхода вообще не было…

В мысленных поисках правильного решения генерал Паулюс неизменно возвращался к Гитлеру, перечитывал июльскую директиву на продолжение операции «Брауншвейг», мучительно выискивал противоречия в позиции главного командования, старался найти точку опоры для самого себя.

Все было неустойчиво, шатко. Приходило давнее желание взглянуть на генерала Жердина. Чтобы понять.

Но Паулюс ошибался даже тут: надо было знать не только Жердина, но и всю Россию. Надо было знать Лихарева и Коблова, Шорина и Анисимова…

Паулюс всегда считал, что воюет только тот, кто держит в руках винтовку, никогда не принимал в расчет людей невоенных. Всех, кто не был в армии, объединял одним словом — «тыл». Он понимал значение тыла, но никогда не предполагал, ему не приходило в голову, что драться могут безоружные. Чтобы понять, ему следовало знать не только Жердина, но и дворника Прохора, и Митю Савушкина, и Марию Севастьяновну…

Она перестала видеть, замечать дни и ночи; Москва, квартира на Арбате, картины, выставки, друзья — все отошло в далекое далеко. Временами казалось, ничего этого не было, просто вспоминается нелепый сон. А что действительно было, так это холодные сумерки на Смоленском бульваре, сбитые колонны маршевых батальонов и черные провалы окон в разбитых домах… Что было, так это студеный ноябрьский вечер, станция метро «Маяковская» и Сталин на трибуне; баррикады на улицах и неподвижные часовые у Мавзолея…

Остального не было.

Остальное забылось. Теперь — цех с проваленной крышей, гулкие удары молота, а в короткий перерыв — половник овсяного супа и цигарка. Выдавались минуты, рабочие сходились в тесный кружок.

— Держимся? Говорят, передовая проходит по оврагу за стадионом.

— Кто сказал?

— Агарков.

— Ну да… Он убит двадцать четвертого августа.

— Сын его сказал, Григорий…

До стадиона пятнадцать минут ходьбы. Немцы сидят на бугре, оттуда — все как на ладони. Непрестанно кидают мины, ведут прицельный огонь. В цехе каждый день занимаются пожары, на улицах лежат убитые.

Вчера Мария Севастьяновна обошла свою квартиру, заброшенную, пропыленную известкой, долго стояла у разбитого окна, смотрела на пустынную серую Волгу. Левый берег тонул в осенней дымке, он показался чужим, ненужным, запретным, словно начиналась там другая держава.

На Горном поселке немцы, за Волгу нельзя…

Для жизни остался один километр.

Мысленно услышала, как стучат, догоняют друг друга вагонные колеса, как бегут, убегают железные рельсы, мелькают телеграфные столбы, семафоры. Две тысячи километров. Двое суток экспрессом от западной границы…

Немцы вышли на Горный поселок, до Волги осталось пятнадцать минут ходьбы.

Две тысячи километров… И вот теперь — шоссейка, мимо цирка, вдоль заводской стены…

Пятнадцать минут.

Каждой жилочкой, каждым нервом своим, обнаженным, острым, болезненным, ощутила последние метры сталинградской земли, поняла: все кончится и все начнется тут.

Она не думала о своей победе, о чьем-то поражении, просто решила, что вот тут, на берегу Волги, война станет на дыбы. И рухнет. Тут кто-то закончит, кто-то начнет… И если ей самой суждено умереть, она умрет.

Сейчас поспит… Потому что не спала двое суток. Утром поставит свою последнюю заклепку, закрутит последнюю гайку…

Дымным рассветом возвратилась на завод, в свой цех. Не знала, что этот день будет самым ужасным. Он останется с ней до самой смерти, она будет ощущать его руками, сердцем, непрестанно кровоточащей душой…

Многие не знали, каким будет этот день.

Ей дали ломоть хлеба, кружку чая и кусочек сахара. Она села возле печки-«буржуйки», стала жевать… Пила, прихлебывала чай и все чего-то ждала. Потом таскала баллоны с кислородом, вручную сверлила броневые листы, а сама все ждала… И когда увидела Костю, поняла: ждет сына.

Он подошел стариковской усталой походкой, на нем были кожаные бахилы, за спиной, дулом вниз, — карабин.

Увидела дворника Прохора и горбатого мальчика…

Все поняла.

Костя сказал:

— Умер. В два часа.

Прохор стащил с головы мятую шапчонку, обмахнул себя крестом:

— Преставился Степан Михайлович, царство ему небесное.

Костя снял карабин. Сказал незнакомым голосом:

— Мы привезли… Велел похоронить на этом берегу.

— А где же еще, — сумрачно подтвердил Прохор. — Известно, на этом.

Подошел Митя Савушкин. Рабочие подошли. Митя хотел сказать утешительное слово, но не сказал: разве можно утешить, если человек умер?

Мария Севастьяновна поспешно прибрала волосы, затянула широкий ремень. Что делать дальше, не знала.

Кто-то пообещал:

— Мы поможем.

Прохор нахлобучил шапку, клешнято, неловко зашагал к широким дверям.

Потом стояли над каменистым обрывом, возле свежевырытой могилы. Пахло сосновыми стружками, сырой землей и пожарищем. Волга внизу текла медленно, холодная и неприступная. Лес на острове почернел, помрачнел, стоял обнаженный, ко всему готовый… И люди над гробом стояли с винтовками, молчаливые, строгие… Тоже ко всему готовые.

Ударил, прокатился прощальный залп…

Вырос холмик земли. В изголовье Прохор положил большой пароходный якорь.

Митя сказал тихонько:

— Пойду. Отолью воду из лодки. И пробоину законопачу.

Сейчас он помогал Косте, обветрел, сделался как будто выше ростом…

— Ступай, — кивнул Костя, — я приду через полчаса.

Но через полчаса Костя не придет. И через час не придет. А когда вернется на берег, Мити уже не будет в живых.

Костя пошел с матерью до заводских ворот. У могилы остались Прасковья Кузьминична и дворник Прохор. Старушка не плакала, только шевелила губами.

Прохор сказал:

— Ты поплачь.

Прасковья Кузьминична подняла сухие глаза:

— Ступай, Прохор, я побуду одна.

Тот минуту постоял, помолчал, качнул головой:

— Ну-к что ж, пойду. А вы — поговорите. Вечером я приду к нему… Мы с ним вечером завсегда разговаривали…

Но Прохор не придет. Потому что в полдень его убьют.

Увидели немецкие самолеты, но не прибавили шагу. Услышали, как забухали зенитки, как взвыли сирены, упали, разорвались бомбы… Но так было почти каждый день.

В сумрачном и холодном цехе слепил огонь электросварки. Трое били кувалдами, кто-то кричал сорванным голосом:

— Николаев! К зенитному пулемету! Живо к пулемету!

Наверху загудело, бетонный пол под ногами зашатался. И железные конструкции зашатались, и станки, и верстаки… А кувалды бухали и бухали, бежали, догоняли друг друга трансмиссии…

— К пулемету!

Рев немецких бомбардировщиков сомкнулся над головой. На минуту — словно заложило уши — пропало все. Только синий огонь электросварки и чьи-то сумасшедшие глаза…