Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

— А вы знаете, лейтенант, как начиналась карьера Наполеона? Не в Тулоне, нет, такое кого угодно могло воодушевить, любого болвана сделать патриотом. Решающим его деянием был Париж, тринадцатое вандемьера, расстрелянные картечью сынки буржуа. Вот это и было началом.

Он потер указательным пальцем свой длинный нос, глаза его за стеклами очков, блестя, смотрели в пустоту, в будущее, от которого можно всего ожидать. И тринадцатого вандемьера тоже? Внезапно он почувствовал, что не так уж твердо в этом уверен. Разве вместо этого не было тридцатого июня, кровавого тридцатого июня? С криком «Хайль Гитлер!» на устах его друзья были расстреляны у стены кадетского корпуса в Лихтерфельде. Что ты знаешь? — думал Хартенек, странно печальным взглядом скользнув по лицу Бертрама. А знаешь ли ты, что кроме тебя у меня никого не осталось?

На недолгий срок отношения между Марианной и Йостом улучшились, хотя хорошими не стали. Оба старались как можно меньше оставаться наедине, часто бывали в обществе, принимали у себя. После ухода гостей они спешили разойтись, пожелав другу другу спокойней ночи. Йост как мог старался быть приветливым и добрым с Марианной. Но каждая улыбка, которой он ее дарил, была как жертва, каждую ласку в душе он засчитывал ей. Любая мелочность была чужда его натуре. Он и сам страдал, замечая за собой эти чуть ли не злобные подсчеты. Однажды он вдруг осознал, что все время хочет видеть, как растет ее задолженность перед ним, и так сам себе удивился, что даже на какое-то ее недружелюбное замечание ответил добродушно-примирительно.

Он сам себе стал противен, и тем не менее считал, что это она отравляет его сознание, она делает из него столь омерзительного типа.

Марианна и не подозревала об этих внутренних преображениях Йоста, но чувствовала, что сердечность его вымученная, и потому это ее не задевало, а только внушало ей страх.

Она пыталась жить своей отдельной жизнью и впадала в мистику во всем, что касалось будущего ребенка. Она боялась, что душа его будет исковеркана всем тем злым и горьким, что выпало ей на долю, и считала, что избежать этого можно, лишь ежедневно запираясь у себя в комнате и проводя час «в добрых размышлениях», так она это называла. Она читала стихи, нравившиеся ей в юности, или рассматривала репродукции картин старых мастеров.

Вспомнила Марианна и собственные попытки на этом поприще в то время, когда она посещала в Берлине Школу искусств. Она сама спустилась в подвал, куда в свое время свалила всякий ненужный хлам с чердака, и после долгих поисков нашла две деревянные рамы с покрытыми толстым слоем пыли холстами. Она взяла их с собой наверх. Когда Марианна удалила с них грязь, на одном полотне можно было увидеть незаконченную фигуру обнаженного юноши, на другом — пейзаж: озеро в окрестностях Берлина, окруженное соснами. Обе картины очень пострадали от времени. Краски потемнели, а кое-где и облупились, когда она стирала пыль.

Марианна не собиралась судить, хорошо или плохо она когда-то писала. Да это и не удалось бы ей, ибо при виде этих картин в ней опять ожило все, что переполняло ее в то время. Удивительное богатство ощущений, рождавшееся от радостной любви к краскам, от проникновения в их причудливые сочетания, и чувство удовлетворения, даже гордости, при виде совершенного произведения искусства.

Сейчас ей больше поправился пейзаж. Хайн Зоммерванд — вспомнила она — тогда часто бывал за городом и, случалось, заходил за ней. Дожидаясь, пока она кончит писать, он сидел на земле.

Как это было прекрасно и как отличалась ее тогдашняя жизнь от нынешней. Хайн поддерживал ее в работе, утешал, когда она начинала сомневаться в себе, вместе с ней радовался ее удачам и обращался с ней как с равной. А Йост хотел, чтобы она жила только им.

Марианна забывала о том, что искала у Йоста защиты, что после внезапного бегства Хайна ей больше всего хотелось как бы отречься от себя прежней, что Йосту она подчинилась без малейшего сопротивления и долгое время находила в такой жизни удовольствие.

Тщательно протерев картину, она повесила ее у себя в комнате и решила вновь заняться живописью.

К Новому году майора Йоста произвели в подполковники. Но он был настолько не в духе, что даже ожидаемое повышение принял с намерением ни в коем случае не радоваться ему.

И все же это повышение значительно изменило его жизнь. Сияние звезд на его погонах отбрасывало свет и на общую картину мира. Йост поднялся на одну ступеньку вверх, и с этой новой ступеньки многое виделось ему в ином свете. Для звания майора он был уже стар, тогда как в звании подполковника мог вновь ощутить себя молодым. Новый год, так удачно для него начавшийся, ставил перед ним новые задачи. И он этому радовался. Создание и организация военно-воздушных сил продолжается, и он должен внести в это свою лепту. Повышение было для него важным шагом. Из низшей категории офицерского состава он сразу попал в высшие сферы. Теперь можно двигаться дальше, к чину полковника. Йост не был тщеславен, он был хорошим командиром и, собственно, не собирался идти дальше. Но теперь он думал, что в общем-то не так уж далеко и до генерал-полковника.

Да, он вновь чувствовал себя молодым, когда принимал поздравления с повышением, и не скрывал гордости.

К новому государству он до сей поры относился вполне равнодушно, а зачастую и неприязненно — совесть военного не давала ему мириться со многими экспериментами, которые предпринимались в вооруженных силах, а простая человеческая совесть восставала против принуждения и насилия. Но теперь его обуревали иные чувства. На приказе о повышении он видел подпись фюрера и разглядывал прямые, энергичные, тесно прижатые друг к другу буквы не без, впрочем, естественной благодарности. И если до сих пор он с презрением думал о новых правителях, считал, что они попросту демагоги, то теперь он полагал, что справедливости ради надо признать их несомненные достижения. Йост чувствовал, что в нем, как в зеркале, отражается растущая мощь нового государства.

Однако эти примирительные рассуждения все же не совсем сняли тяжесть с его души — тайный вопрос: достаточно ли крепкая основа у новой власти, морально крепкая? И пожалуй, он отвечал на этот вопрос отрицательно, когда думал, что армии ни в коем случае не должны касаться политические процессы. От многих речей, слышанных по радио, от многих деклараций и постановлений, читанных в газетах, у него создавалось впечатление, будто он находится на корабле, который, стремясь уйти от шторма, мчится на всех парах. И хотя есть риск, что, перегревшись, котлы взорвутся, рисковать все же приходится, если не хочешь быть застигнутым штормом и пойти ко дну. Тревога, громкие вопли, поспешные решения руководства, высокомерная переоценка своих сил и перенапряжение этих сил частенько настораживали Йоста.