Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

С узкого мола авиабазы вслед улетающим машут на прощание их товарищи.

Море совсем синее в свете весеннего солнца, и полет меж синим морем и синим небом усыпляет своим однообразием. Наконец внизу появляется остров с его заливом, с темной зеленью сосен на холме и ослепительной белизной меловых скал. Они снижаются постепенно, кругами, пока поплавки их самолетов не вспенивают воду.

Машины прячут в белое брюхо острова.

Хартенек и Бертрам на лифте поднимаются на поверхность и идут вниз по песчаной дорожке, ведущей в бухту. Бертрам вспоминает: вот здесь он встретил Йоста после той ночи, а здесь увидал рыжебородого рыбака. Ему чудится, что он опять слышит смех, заставивший его выхватить пистолет, но это всего лишь крик чайки, садящейся на воду.

Хартенек озирается со строгой усмешкой на губах.

Он здесь хозяин, он будет здесь командовать. Но к его самодовольству примешивается и горечь. Ну что за дыра? Как далеко все это от его мечтаний!

Офицеры рано обедают. Хартенек вызывает к себе Бертрама и диктует ему распоряжения на следующий день. Хотя с моря веет сыростью, окна открыты настежь. Сквозь шум моря сперва робко, потом все громче прорываются звуки губной гармошки. Заунывная песня.

— На сегодня — всё! — с внезапной сухостью произносит Хартенек.

Он тушит свет и подводит Бертрама к открытому окну. Подоконник очень широкий, так как очень толсты и крепки стены этого рыбачьего домика. Они сделаны из железобетона.

— Прелесть, верно? — говорит Хартенек, кивком указывая на освещенные луной пенные гребни волн.

Бертрам не знает, что сказать. Торопливо подносит зажигалку к сигарете обер-лейтенанта. После нескольких энергичных затяжек Хартенек бросает сигарету. Коснувшись плеча Бертрама, он что-то говорит ему шепотом.

Он говорит о войне. Конечно же, он говорит о войне. О чем еще ему говорить? В темноте этой ночи он уже ничего не боится.

— Между нами, Бертрам, сейчас нет полководцев. Во время последней войны командование было не более чем администрацией. Людендорф, Фох, Конрад — эти еще из лучших. Они хоть были более или менее талантливы. Но они не знали, как распорядиться той силой, что была у них в руках. Может быть, материал был еще сырым, а техника еще очень несовершенной. Но чего этим полководцам безусловно не хватало, так это воли к уничтожению. А именно на ней все и держится.

Звучит тоскливая мелодия. Бертрам вспоминает слова этой песни: «Стою и жду я под дождем…»

— Тому, кто хочет разрушать, в наше время нужно лишь немного фантазии, а средств разрушения сколько угодно. И Европа завтра будет нашей.

Губная гармошка умолкает. Бертрам опять чувствует, как воспламеняют его слова обер-лейтенанта. Хартенек стоит совсем рядом с ним, так близко, что Бертрам ощущает на своем лице его дыхание.

— Я мечтаю, чтобы скорее началась война! — говорит Хартенек. И кладет руку на плечо Бертрама.

Ночью отдали швартовы и корабль отбуксировали из гавани.

Услыхав равномерный стук моторов, Бертрам вышел на палубу и, перешагнув через наваленные доски, рейки, как попало валявшиеся снасти, пробрался на корму. Он смотрел на портовые огни, на темный город. Город был ему чужим. Он приехал вечером, на вокзале его ждала машина. Он не знал, с чего ему начать, и сразу поехал в порт. Теперь город медленно уходил вдаль, и Бертраму казалось, будто он что-то там, в этом городе, упустил. И почему я не велел шоферу ждать меня? — думал он. Как глупо! Я мог бы походить по городу, там есть знаменитая и весьма примечательная ратуша, наверняка я успел бы еще поесть и выпить добрую кружку пива, а может, и поговорить с кем-нибудь.

В отличие от своих товарищей Бертрам пребывал в унылом настроении. Так тоскливо было у него на душе, что хотелось протянуть руки к исчезающей земле. Но он этого не делал, ему было стыдно.

Земля скрылась во тьме, последняя полоска Германии.

Надо было мне и в самом деле просить шофера подождать, сказал себе Бертрам, уже помешанный на мысли обо всем, что мог бы увидеть и сделать в этом городе. А ведь тогда шел проливной дождь, и теперь все еще лило. Такая погода как нельзя лучше соответствовала всему остальному. Какое недоброе вышло прощание! Какие жалкие проводы на войну! Никто не желал ему счастья, никто не тряс на прощание руку.

Перед его глазами вставали картины проводов 1914 года, виденные им на старых фотографиях. Правда, солдатские шлемы выглядят комично, так же как и остроконечные усы у мужчин, длинные юбки и причудливые шляпы у дам… Но зато в петлицах у солдат были цветы, и, судя по открытым ртам, они пели… Знамена и музыка звали их вперед.

А до чего же унылым был этот тайный отъезд под покровом ночи, ни тебе музыки, ни цветов, ни напутствий! Все свершилось втайне. Бертрам не имел права никому даже говорить о своем отъезде.

Лейтенант Бертрам не любил свою мать, но его угнетало, что она ничего не знает о предстоящем ему путешествии.

Они меня просто передвинули, как пешку, думал Бертрам и сам себе вынужден был признаться, что после всего это, пожалуй, лучшее, что могло с ним случиться. Хартенеку, который остался на месте, куда труднее. Он еще вспомнит обо мне, когда будет опять один играть в свои военные игры, мелькнуло у него в голове.

Под корабельным винтом белой пеной бурлила вода. Когда берег исчез в темноте беззвездной ночи, Бертрам отправился на поиски своих троих спутников. Завильский как раз взял большой шлем без четырех и успешно сыграл червями без прикупа против капитана Бауридля. Бауридль в этот вечер был в большом проигрыше и теперь решил выместить на Бертраме свою злость.

— Ну и как, трогательное было прощание? — насмешливо спросил он, тасуя карты.

— Просто подышал немного свежим воздухом, господин капитан! — ответил Бертрам корректно, но враждебно. Как все-таки прав был Хартенек, всегда говоривший о Бауридле как о «пролетарии».

Сощурившись от яркого света, Бертрам смотрел на грубые дощатые стены. Завильский объявил открытый мизер и показал карты.

— Дуракам счастье! — грубо буркнул капитан, сдал карты и спросил, не хочет ли Бертрам присоединиться к ним. Но Бертрам не умел играть.

— Научитесь еще! — пообещал Бауридль.

Они пили коньяк. Бертрам тоже взял рюмку, но не сел за другой стол, а остался стоять у стенки. Сквозь открытый иллюминатор он смотрел в ночь, ночь была черной.

Потом он опять перевел взгляд на картежников. Все трое были в штатских костюмах, в цветных рубашках с мягкими воротничками. Это тоже был один из удручающих моментов их отъезда — они не имели права даже сохранить свою форму. На Бертраме был светло-серый костюм в клетку, который он купил себе утром в Берлине, вернувшись из министерства воздушного флота. Костюм был уже не модный, об этом сказал даже продавец.