Бодо Узе - Лейтенант Бертрам

Бертрам не ответил. У него опять мелькнула мысль, что все вышло не так, как он думал. Бертрам сам себя не мог понять. Куда девалась его жажда великих деяний? Чем обернулось его честолюбие? Почему не томит его больше тяга к приключениям, переполнявшая его одинокими ночами в его каморке? Почему так пусто у него на душе, так холодно? Неожиданно Завильский засмеялся.

— О чем вы думаете? — спросил он. — Подполковник Йост может быть доволен — избавился разом от двух подопечных, которые наделали ему столько хлопот. Вы были для него чересчур умны, а я чересчур глуп. Возможно, он был неправ в обоих случаях. Но, как говорится, время покажет. Спокойной ночи.

На другой день все чувствовали себя разбитыми. Капитан Бауридль выходил только к столу. Глаза его воспалились больше обычного, щеки устало обвисли.

Через час после завтрака он затребовал троих лейтенантов к себе в каюту. Сесть он им не предложил. Сидя на стуле, задумчиво разглядывал их. Потом встал, подбоченился. В этой позе живот у него заметно округлился.

— Господа! — начал он. — Итак, сегодня вечером мы прибываем в Кадис. Это очень красивый город. Задача наша состоит в том, чтобы прогнать из Испании русских большевиков. Так выполним же свой долг! Мне не хочется произносить долгих речей! Фюрер смотрит на вас. Вы это знаете. И меня вам следует остерегаться. Вообще-то я человек добродушный, это вы успели узнать. Но если меня раздражить — я стану почище любого зверя. Предупреждаю вас!

Эти последние слова Бауридль буквально прорычал, а затем опять заговорил спокойно:

— Будьте вежливы со своими испанскими коллегами, будьте предельно вежливы! Эти господа чрезвычайно чувствительны, уж я-то их знаю. Это все, что я имел вам сказать.

Молодые люди уже хотели выйти из каюты, но Бауридль задержал их повелительным жестом.

— Одно я еще забыл, — вновь заговорил он, — хочу дать вам отечески дружеский совет. Поосторожнее с женщинами, мои юные герои! Разумеется, сифилис ужасающим образом выродился, можно сказать, стал всеобщим посмешищем, но испанский триппер, господа, испанский триппер — это нечто! Можете мне поверить.

Капитан Бауридль захохотал, широко открыв рот, потом обстоятельно высморкался, еще раз хохотнув в носовой платок. Затем он отпустил Штернекера и Завильского, а Бертраму велел задержаться.

Спрятав наконец носовой платок, Бауридль уселся на стол, почти вплотную к Бертраму. Синие брюки туго обтягивали его толстые ляжки и как-то вяло свисали с острых колен. Бертраму стало противно, и он перевел взгляд на море в иллюминаторе.

— Послушайте-ка, молодой человек, — грубо начал капитан, — лично для вас у меня есть еще один совет. И поскольку мы сейчас вроде как гражданские лица, то вам придется выслушать его без всяких там обид. Идет?

Капитан Бауридль умолк, и Бертрам вынужден был на него взглянуть. Глаза его были все в красных прожилках. Зрачки, казалось, были обтрепаны по краю. Какой он, видно, несчастный человек, подумал Бертрам с изумлением и впервые ощутил нечто вроде симпатии к «пролетарию».

— Вы больше не адъютант, и хитрить вам уже ни к чему. Хватит вам грезить о генеральном штабе. А лучше всего и вообще перестать грезить. И перестаньте — хотя бы на некоторое время и мне на радость — строить из себя невесть что. Вы спокойно можете привыкнуть играть в скат. В этом, безусловно, нет ничего недостойного, а проигрываете вы тут меньше, чем если бы играли в очко или в покер. Вы теперь обыкновенный боевой офицер.

Бауридль опять умолк, и Бертрам опять вынужден был поднять на него глаза.

— Если вы покончите с вашими фанабериями и если вам однажды повезет больше, чем другим, — искренне и на удивление горько произнес капитан Бауридль, — вот тут-то и выяснится, на что вы способны. Вы, вероятно, думаете, что я просто придираюсь к вам. Но у меня этого и в мыслях нет. Я хорошо отношусь к вам. И мне бы хотелось, чтобы вы служили с удовольствием. У вас еще будет возможность понять, как это важно.

Бертрам, все-таки растроганный этими лишь отчасти ему понятными речами, нерешительно пожал протянутую руку.

Позднее Бауридль еще раз несказанно его удивил. Когда они прибыли в Кадис, капитан Бауридль одним прыжком перемахнул через забортный трап, сгреб в охапку двух испанских офицеров, поджидавших на пристани, обеими руками, с кряканием стал хлопать их по плечам, непрерывно что-то говоря.

У Бертрама между тем было время разглядеть этих двоих. Один, с лицом обрамленным, да нет, почти скрытым черной бородой, был в элегантной серой форме и красном берете карлиста. У него были поразительно красивые руки. Второй, летчик и к тому же капитан, — как установил Бертрам, на пароходе зубривший знаки различия у испанцев, — был толстяк с простым, побитым оспой лицом.

Бауридль представил им своих лейтенантов, Бертрам собрался было поклониться, но элегантный бородач и его тоже заключил в объятия.

Несмотря на близость вечера, стояла гнетущая жара. Гавань полна была шума и движения. У соседнего причала с грязного неуклюжего грузового парохода спускались марокканские солдаты. Низкорослые парни с коричневыми лицами. Несмотря на жару, они были в каких-то пелеринах и зеленых головных уборах наподобие тюрбанов. Заметив, что три его лейтенанта неодобрительно наблюдают за этим спектаклем, капитан Бауридль заворчал на них:

— Вежливость, я же вам толковал об этом. Не годится гостю критиковать мебель в гостиной хозяев. А кроме того, эти смуглые ребята — превосходнейшие стрелки.

Но когда колонна наконец построилась и двинулась маршевым шагом, все три лейтенанта не сумели скрыть своего изумления: не было слышно ни звука. Впервые в жизни они видели колонну на марше без тяжкого топота кованых сапог.

— Прямо как в кино, когда звук пропал, — произнес Завильский, справившись со своим изумлением.

В конце причала их ждали два автомобиля. Обе машины с трудом пробились сквозь кишащую толпу в гавани и, словно взбесившись, понеслись по широкой аллее. На перекрестках их заносило в сторону, они врывались в узкие переулки, не сбрасывая скорости. На улицах и в переулках было очень людно, и Бертраму каждую минуту казалось, что аварии не избежать. Но пешеходы, и мужчины и женщины, как-то вдруг останавливались, пропуская машины, мчавшиеся почти вплотную к ним, и торжествующе улыбались. Такие улыбки Бертрам впоследствии видел на лицах тореадоров.

Гостиничный номер был залит неверным, странным светом. Бертрам сразу подошел к окну и поднял жалюзи. Внизу, на площади, теснились сотни, а может, и тысячи людей, словно повинуясь какому-то неведомому закону. Красными точками мелькали фески марокканцев и береты карлистов. То тут, то там на глаза Бертраму попадались раненые в светлых полосатых пижамах, ковылявшие сквозь толпу. Крестьянин в широкополой черной соломенной шляпе волок за собой осла. Нищие и полицейские в сверкающих черным лаком треуголках, священники в темных, частенько засаленных сутанах — у нас, думал Бертрам, так не выставляют себя напоказ, ни дать ни взять — средневековье. И чем дольше он вглядывался в этот людской водоворот, тем беспокойнее становилось у него на душе.