Мартын Мержанов - Так это было

— Что же делать?

— Вам нужно вернуться в свой штаб.

Мы развернули машину и двинулись к Плетцензейской тюрьме, но теперь вдали перед нами видны были пожары. Шоссе временами изгибалось, и в зависимости от этого огонь и клубы дыма оставались то влево, то вправо от нас. С каждой минутой мы все больше убеждались в том, что они охватили район нашего шоссе. На одном из поворотов из леса вышел солдат и рукой сделал нам знак остановиться. Мы затормозили. Он предупредил, что ехать дальше опасно, там, — он показал рукой на зарево, — проходит часть немецкой группировки.

— А вы что тут делаете?

— В лесу стоит колонна автомобилей.

— А где ваш командир?

— Во-о-он там, через шоссе, в маленьком домике, — солдат автоматом указал в темноту.

Я оставил в машине Мирошниченко и Михайлова, а сам пошел к коменданту. Одноэтажный кирпичный домик лесничего, стоявший близ шоссе, был затемнен. Я с трудом нащупал дверь, достучался, а когда вошел, увидел маленькую комнатку, большой стол. За ним сидел старший лейтенант. Тусклая, мигающая лампа освещала его бледное лицо. Он склонился над картой Берлина и был очень взволнован. Он сказал мне, что вот-вот здесь должны пройти немцы, что положение его критическое, ибо в его распоряжении только двадцать пять солдат. Они заняли позиции, но…

— Будем драться до последнего, — сказал офицер.

В этот момент из угла, где стоял приемник, послышались какие-то звуки, а затем мы отчетливо услышали знакомый голос Левитана.

— Приказ Верховного Главнокомандующего…

В нем говорилось, что наши войска полностью овладели столицей Германии городом Берлином.

Приказ утверждал победу, водружение знамени над рейхстагом, перечислял имена полководцев и их армии, корпуса, дивизии, которые отныне носили название берлинских.

Старший лейтенант, незаметно для себя, опустил руки по швам и словно бы стоял в почетном карауле. В глазах его задрожали слезинки. А голос диктора, как бы все время нарастая, торжественно лился в этом маленьком домике лесничего. И этот приказ слышала Родина. В этот час она прильнула к приемникам…

Странное, непередаваемое чувство овладело нами. В одно из окон, если приоткрыть штору, виднелось зарево пожарищ. Мы слышали орудийную стрельбу, говорившую, что война еще не кончилась. И этот торжественный голос Москвы… Старший лейтенант решительно сказал мне:

— Товарищ майор, я рекомендую вам ехать в штаб…

— А вы?..

— Я без приказа не имею права уйти. Будем ждать.

Я видел, что офицер вполне овладел собой, словно голос Москвы влил в него новые, неведомые ему самому силы.

Мы попрощались.

К сожалению, я не спросил фамилию старшего лейтенанта. Кто он? Кто этот молодой человек, готовый с двадцатью пятью солдатами принять бой после того, как объявлена победа? Жив ли он? Я слышал, что автоколонна встретила гитлеровцев огнем, вступила в бой. Но как он закончился?

Район Тагеля, который мы проезжали всего час назад, стал неузнаваемым. Десятки пылающих в ночи домов зловеще освещали дорогу, которая местами была уже разбита. Деревья, охваченные огнем, стонали, и свежий ветер разносил запахи гари и закипающей смолы. В домах падали обгоревшие балки перекрытий, корчилось железо, лопалось стекло, на шоссе падали горящие головешки.

Мы промчались сквозь этот огненный, дымный ад и вырвались из него только около переправы через канал. Часовые с любопытством глядели на нас, выскочивших из огня невредимыми. Мы вышли из машины, облегченно вздохнули, оглянулись. Зарево еще висело над Тагелем, а звуки орудийных выстрелов переместились западнее. Значит, мы проскочили после того, как вражеская колонна пересекла шоссе…

Вскоре мы были уже в Плетцензейской тюрьме. Злой, усталый, голодный, я ходил по двору в поисках генерала Переверткина, но не нашел его. Ввалился в тюрьму, нашел камеру, где было много сухой соломы, и прилег. Уснуть я не мог. Не мог успокоиться после волнения, пережитого и в домике лесничего, и на огненной трассе. Томила неудача — материал о капитуляции остался у меня в планшете. В редакции будут гадать, что случилось, почему нет корреспонденции? А что думает сейчас Горбатов, ждущий меня каждую минуту в Штраусберге? Как сообщить? Связи нет.

Запыленная электрическая лампочка, висевшая в коридоре, бросала в дверную щель неясный луч, который падал косой широкой чертой вдоль стены и освещал какие-то буквы и знаки, написанные карандашом, углем, а то и просто нацарапанные на стене. Это была камера политических узников, выпущенных нашими солдатами несколько дней назад. Кто был здесь заключен? Сколько лет просидел? Исписанная стена, по мере того как мой глаз стал привыкать к полутьме, начала рассказывать: называла имена людей, фамилии, факты. Попадались обрывки фраз, какие-то черточки и точки, словно кто-то говорил здесь условным кодом. И вдруг я прочел: «Снова бьют барабаны, впереди новый бой! Я меч! Я пламя». Подпись: «Ганс».

Ниже, по-русски, «Гитлер капут!». Видно, кто-то из наших успел расписаться и здесь. Меня охватило волнение: я, советский журналист, был в немецкой тюрьме, где совсем недавно бились сердца людей, обреченных на смерть, а теперь получивших свободу…

И все же я вздремнул. Кто-то притронулся к моему плечу, я вскочил.

— Геббельса везут! — сказал мне майор.

— Что??!

— В саду имперской канцелярии нашли два трупа…

Поисками военных преступников занимался начальник контрразведки корпуса Переверткина подполковник Клименко. Разведчики ходили по саду имперской канцелярии, по уцелевшим ее комнатам в бункере, куда они попали со стороны внутреннего двора. Из коридора и комнат бункера выходили военные и гражданские люди с поднятыми руками. Лежали и сидели раненые. Их тут же, на ходу, допрашивали. Позже Клименко рассказывал мне:

— Мы с майором Быстровым около запасного выхода из бункера наткнулись на два обгоревших трупа — мужчины и женщины. Еще бы немного и солдаты, устремившиеся в имперскую канцелярию, не заметив их, могли бы затоптать. Один из наших проводников — немец, — глянув на трупы, сказал:

— О! Иозеф Геббельс и Магда.

Рядом с трупом женщины лежал партийный значок, который отделился от обгорелого платья, и портсигар, на котором было выгравировано: «29.Х.34. Адольф». Клименко приказал отправить трупы в Плетцензейскую тюрьму в штаб корпуса…

Я зашагал по темной тюремной улице в ожидании необычайной встречи. «Неужели Геббельс? — думал я. — Это невероятно. Начальства нет никого, а из журналистов только я да фотокорреспондент Толя Морозов. Вот оно, журналистское везенье!»

Вскоре показалась грузовая машина с дощатой будкой, которая, переваливаясь с боку на бок, медленно ползла по ухабистой дороге. Я пошел за ней. Трупы положили в кухне, на плиту.