Мартын Мержанов - Так это было

Городской транспорт пока не работает: разорваны провода, повреждены трамвайные рельсы, кое-где видны на путях зеленые трамваи, а потому мы бредем пешком по улицам и переулкам без определенно намеченной цели. Но вдруг неожиданно справа от нас открылась большая площадь, а за ней высокое округленное здание стадиона, того самого, который был специально построен к Олимпийским играм в 1936 году. Я много знал об этих играх, знал их героев, и мне, естественно, захотелось посетить стадион и посмотреть, что же он представляет собой сейчас. Огромные многометровые плиты широкими маршами-лестницами вели нас к стадиону. К нашему удивлению, этот железобетонный парадный вход был совершенно цел и даже чист. Мы не увидели ни одной воронки или даже сломанного дерева. Лестница-вход привела нас к стадиону, двери которого были раскрыты и позволяли войти внутрь. Первое, что нам бросилось в глаза, — это мусор в коридорах и на грязных трибунах. Футбольное поле и дорожки окружали круто поднимавшиеся высокие трибуны, а потому весь стадион казался глубокой чашей, укрытой от внешнего мира. Однако потом, когда мы увидели гильзы снарядов и зенитные орудия, установленные на правительственной трибуне, мы поняли, что и этот укрытый трибунами уголок был использован для войны. Стадион был пуст. Мы ходили по трибунам, и я мысленно представлял себе спортивные схватки, происходившие здесь всего девять лет назад, Джесси Оуэнса, спринтера-негра, завоевавшего четыре золотые медали, который, словно демонстрируя бредовость расовых теорий, стал героем Олимпийских игр.

Неподалеку от правительственной трибуны нам повстречался старик в рваном пиджаке, в серых засаленных брюках и дырявых ботинках. Голова его втянулась в плечи, и он смотрел на нас удивленно и как бы спрашивая: «Чем могу служить?» Это был один из сторожей. Мы сказали, что мы русские корреспонденты, и он повел нас в какой-то небольшой зал, заваленный книгами, журналами, комплектами газет. По всей видимости, это была спортивная библиотека стадиона. Старик молча, довольно долго рылся в этом бумажном хламе, наконец вынул и дал нам два больших красочных альбома «XI Олимпийские игры в Берлине».

Мы вошли в правительственную трибуну, уселись на какую-то наскоро сбитую скамью и стали листать альбомы. Они о многом нам рассказали. Вот Гитлер с факелом в руках на маршевых лестницах-подходах к стадиону. Вот «фюрер» в той самой ложе, в которой мы сейчас сидим. Рядом с ним улыбающийся Геринг, вертлявый Геббельс, какие-то еще люди. Худым пальцем, пожелтевшим от табака, старик объясняет: «Гесс, Бломберг, Бальдур фон Ширах…»

Но больше всего нас поразил снимок на обложке альбома: на траве стадиона лежал негр Джесси Оуэнс в обнимку с немецким атлетом: вот, мол, смотрите, до чего снизошел ариец!

Старик, подаривший нам эти альбомы, на прощание сказал, что служит он на стадионе со дня его открытия, видел на нем самые крупные состязания и самые интересные футбольные матчи, но никогда не предполагал, что в ложе правительственной трибуны будут стоять зенитные орудия. Заглядывая в глаза Горбатова, он спросил:

— А как вы думаете, война уже кончилась?

— Да, — уверенно сказал Борис.

— Ну, слава богу.

Мы возвращались со стадиона другим путем, ибо нам нужно было в Плетцензейскую тюрьму, чтобы писать очередную корреспонденцию.

Мы двинулись через лесок, дорога пошла по вырубкам, заросшим бурьяном. Не тут ли рубили лес, которым пытались преградить путь танкам Катукова и Богданова? Вырублен он основательно, а потому здесь светлее. Мы шли песчаной дорогой, на которой видны были следы гусениц.

Вдруг из кустарника вышла женщина с девочкой лет восьми. Они остановились, видимо, не ожидая встречи с нами. В глазах женщины удивление и растерянность, а в глазах девочки — испуг. Я никогда не видел у детей таких неподвижных от страха глаз. Девочка заплакала и, схватившись за юбку матери, потянула ее обратно в кустарник. Мать старалась ее успокоить.

Нужно сказать, что мы несколько дней не брились, и, наверное, нас действительно можно было испугаться.

Попытка заговорить с девочкой ни к чему не привела. Борис смеялся, корчил смешную физиономию, отчего она, видимо, становилась страшной, звал к себе девочку, но она еще больше кричала.

Женщина уже поняла, что мы полны добрых намерений, и всячески старалась утихомирить девочку.

— Боже мой, — сказал Борис, — что же тут о нас рассказывали детям?! — Он быстро полез в карман, достал большую конфету, завернутую в золотистую бумажку, и показал ее девочке.

Она не унималась.

Мне стало грустно, я вспомнил о своей дочке, отошел в сторону, сел на пенек и стал наблюдать. Борис подошел к девочке, опустился на корточки и снова протянул ей конфету.

Девочка перестала плакать, отпустила мамину юбку, но конфету не брала и смотрела на Бориса исподлобья. Это была уже победа. Наконец Борис поднялся и поцеловал ее в голову. Девочка стояла уже совсем спокойно. Это была вторая и решающая победа.

— Ауфвидерзеен, — попрощался Борис.

— Вы есть русский офицер? — спросила женщина.

— Да, я офицер Советской Армии, — ответил Горбатов.

Женщина пожала плечами, взяла девочку за руку и пошла по дороге в сторону Шарлоттенбурга.

В те дни мы много бродили по городу, видели «цивильных» немцев всех возрастов и социальных прослоек, которые привыкли к нам, а детей не видели.

Эта встреча привела Бориса в смятение, расстроила его.

— Нас должны полюбить немецкие дети.

Никто с ним не спорил, а он с каким-то волнением говорил об этом и искал сочувствия у каждого собеседника и в Плетцензейской тюрьме, и на следующий день в Штраусберге.

Пышноусый солдат, который стоял на часах у входа в тюрьму, тоже терпеливо выслушал рассказ Горбатова и добродушно сказал:

— Так она же дите.

Поздно вечером Борис уехал в Штраусберг и повез с собою корреспонденцию «В берлоге». Он предвкушал радость от победы над собратьями по перу, которые не успели побывать в бункере.

Я же остался в своей уже обжитой тюремной камере и ждал И. Клименко. Мне известно было, что он вновь ездил в имперскую канцелярию и, насколько я понимал, неспроста. Тем более, что ездил он не один. Мне сказали, что представитель нашей ударной армии приехал за адмиралом Фоссом. Клименко воспользовался случаем и просил заехать в имперскую канцелярию, где адмирал обещал показать несколько запасных выходов из бункера. Для чего-то они нужны были Клименко.

Я дождался его и долго крутился возле, не решаясь начать расспросы. Иван Исаевич был неразговорчив. И все же мне удалось кое-что узнать, как он сказал, «не для печати».

— Ехали мы медленно, — начал Клименко, — Фосс мог хорошо рассмотреть, что стало с Берлином. Адмирал, сидевший до последнего момента в бункере, ничего не видел. Я заметил, как он мрачнел, видя изувеченный город. «Как страшно разрушен город, — сказал он, — я не мог представить себе, что когда-либо увижу его таким».