Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Ну и что же здесь плохого? — спросил Паладе.

— А вот что! Вы мне всегда напоминаете об одном случае. Каждый раз, когда я забываю о нем, вы мне снова будоражите память и ставите меня, желаю я того или нет, перед страшной ответственностью, заставляете отвечать на все рождающиеся во мне вопросы и, чтоб вас черти забрали, вынуждаете делать выбор. Вот и выбираю! Как вы того желаете…

— Какой случай? — прошептал Зайня. Ему очень хотелось привлечь этого человека на свою сторону, помочь ему преодолеть чувство дичайшего противоречия. — Чем сердиться, ты лучше облегчи душу!

Голеску хотелось закричать: «Нет! Молчи! Потерпи немножко, а после войны забудешь. Все забывается. Разве ты не понимаешь, что эти только и ждут того, чтобы растревожить раны, вызвать злость, недовольство, а потом перетащить тебя на свою сторону? Разве антифашистское движение не строится на этом: на душевных ранах, злобе и недовольстве? Зачем ты по доброй воле отдаешь себя в их руки?» Но он почувствовал, что ему не хватает сил закричать, что он не может запретить кому-либо выражать недовольство. Сейсмографы Молдовяну регистрировали сотрясения душ людей помимо воли Голеску, так что он был вынужден в бессилии созерцать потерю еще одного человека. А человек этот начал рассказывать:

— В Таганроге это случилось, после высадки из эшелона. Там я впервые столкнулся лицом к лицу с войной и с ее последствиями. Город лежал в руинах. Немцы бомбардировали каждый метр. Но и по руинам можно было себе представить, как жили здесь люди. Антонеску нам говорил, что мы несем цивилизацию в варварскую страну, что наше предназначение — задавить коммунистического зверя во имя спасения Европы от варварского нашествия. Пока шла высадка из вагонов, у меня было время побродить по городу. Я пошел искать признаки варварства. Хотелось самому убедиться в том, что это за люди, понять, насколько заслуживают они того, чтобы в них стреляли. Чего там говорить?! Вы же видели эти «признаки», сами побывали там. Вот так я и оказался около того, что раньше называлось школой. Мне, как учителю, хотелось самому профессионально все проверить. Я вошел в развалины. Парты, учительский стол, черная доска — все, как в любой другой школе, и… очень много окровавленных детских портфелей и книг. Нетрудно было понять, что немецкие самолеты разбомбили школу во время урока. Можно было себе представить, какая тут была мясорубка. И все-таки во мне ничего не дрогнуло. «Что поделаешь? — сказал я себе. — Война!» Но тут среди руин появился человек. Высокий, костистый, с бородкой, в голубой рубашке. Он странно, с укором посмотрел на меня. Должно быть, это был один из учителей школы, может, единственный, кто выжил в этой трагедии. Он не сказал мне ни слова, но весь его вид говорил: «Посмотрите, господин офицер, что принесла нам ваша война». И я вдруг почувствовал себя перед ним совсем ничтожной букашкой. Его привела туда жалость, меня же — необходимость сверить слова, услышанные в Румынии, с реальностью. Не более!

Человек сел на остатки кафедры перед своими воображаемыми учениками, а я тихонько, как воришка, смертельно пристыженный, выскользнул наружу… Кто из нас двоих был варваром?

Голеску вздрогнул, словно бы этот вопрос был адресован ему. В другой раз у него нашлось бы что на это ответить и как ответить — с гневом и яростью. Но сейчас, в этот час сомнений, он чувствовал себя парализованным. Голеску встал. Остальное его не интересовало. Он знал продолжение. Человек соглашался быть омытым и очищенным теплыми водами антифашистского движения.

Голеску пошел вдоль казармы, освещаемой мертвенно-бледным светом обернутой выкрашенной марлей лампочки. Сердце разрывалось на части. Отовсюду, изо всех уголков, до него долетали признаки тревоги, которую испытывали в эту ночь люди. И вдруг Голеску поймал себя на том, что он непроизвольно шепчет, обращаясь к себе, ко всем окружающим:

— Тогда в чем правда? Где она?

Люди, естественно, услышали его, на какое-то время в казарме стало тихо. Но в ушах Голеску эта тишина гремела страшным грохотом, повторяя с нарастающей силой звука один и тот же вопрос:

— В чем правда? Где она?

Ответ на этот вопрос узнали, только те, кто на следующий день осмелился перешагнуть порог комнаты комиссара. А Девяткин, которому обо всем этом рассказали на обеде, коротко заключил:

— Хорошо, очень хорошо! Теперь могу поехать в лес со спокойным сердцем. — А потом вдруг, радостно сверкая глазами, воскликнул: — Знаешь, Тома Андреевич, давай махнем куда-нибудь! Скажи Иване Петровне, чтобы готовилась в дорогу…

Штефан Корбу стоял у лагерных ворот, когда утром в конце большой дороги на околице села показалась тройка. Он вместе с другими разгружал пришедшую из Горького колонну машин с оборудованием для новых казарм: железные койки, тумбочки, тюфяки, матрацы, простыни, казенные одеяла.

По всему было видно, что окруженные под Сталинградом переживали агонию. Капитуляция фон Паулюса стала неизбежной. По крайней мере, русские утверждали это с тем упорством, которое рассеивало любое сомнение. Об этом же говорила и та уверенность, с которой они готовились к приему новых партий пленных. Поговаривали, что это будет настоящая лавина живых трупов — не менее ста тысяч выживших в том аду. Даже соотнесенная с огромными людскими массами, принимающими участие в войне, эта Цифра была нешуточной. Разумеется, и пленным в Березовке придется снова испытать горечь и разочарование, когда война появится в лагере в лохмотьях и на костылях.

Тройка наконец подъехала. Из нее стали вылезать седоки, последней вышла Иоана. Она немного задержалась, словно ей не хотелось прерывать то очарование, которое она только что пережила. Иоана обняла шею серой лошади и прижалась щекой к ее горячей голове, от которой еще шел пар. В этот миг она была необычайно хороша.

Комиссар, подойдя к входным воротам, прежде чем войти в лагерь, на мгновение обернулся и помахал ей рукой так, что в этом жесте пытливый наблюдатель не мог не увидеть всю их взаимную любовь. Иоана ответила ему лишь легким движением пальцев и едва заметной улыбкой. Даже после того как за ним закрылась дверь, она все еще провожала его взглядом.

Заметив все это, Штефан Корбу ощутил такую нестерпимую боль, словно его резанули ножом. Увиденное настолько поразило его, что он, как парализованный, не в состоянии был сделать ни единого движения. Бросавший сверху тюки с одеялами немец заметил это и выругался сквозь зубы:

— Эй, черт возьми, психованный румын, чего смотришь на нее, будто баб никогда не видел?

В этот вечер Штефан решил не ходить на лекцию, организованную доктором Анкуце для членов антифашистского движения. На нее собирался прийти комиссар, чтобы объяснить кое-какие положения из «Истории партии», разобраться в которых им самим было трудно. Пусть будет хуже для него, Штефана, пусть он никогда не узнает о таких сложных понятиях, как революция, справедливые и несправедливые войны, или бог ведает о каких еще там социальных и политических явлениях. Любовь к Иоане настолько поглотила его, что он был бы не в состоянии воспринимать ничего из того, о чем говорилось там.