Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Светлые умы, господин полковник! Так как одно дело управлять страной из обитого бархатом кабинета, а другое — находиться на бочке с порохом, которая готова вот-вот взлететь на воздух. Армия полностью разбита, господин полковник! На многих участках фронта румынские войска никто не принимает в расчет даже в самых незначительных операциях. Люди бегут при виде русских, не вступая в бой. Между немцами и румынами непрерывно возникают конфликты, которые зачастую можно решить только с помощью пулеметов. Сам Гитлер жалуется Антонеску, что вновь появились симптомы, как он это называет, разложения в румынской армии. Командир четырнадцатой румынской дивизии был осужден высшим судом за то, что солдаты под его командованием оставили фронт. Непрерывный рост дезертирства, а отсюда и увеличение «работы» для карательных взводов. На многие расстрелы были приглашены студенты-призывники. Но они отказались присутствовать, предпочитая оставаться вне казарм, куда их пригласили. Разве это ни о чем вам не говорит?

— Таким образом, я констатирую, что вы хорошо информированы, господин майор!

— Да, потому что такого рода секреты перестали быть достоянием только одних военных трибуналов! Ежедневно на рабочий стол Антонеску кладут кипы свежих донесений о низком моральном духе войск, о только что совершенных актах саботажа. Содержание таких вот бюллетеней обходит всю страну. Гитлер все время твердит по радио, что Сталинград будет ему принадлежать отныне и навеки, а в Румынии даже дети высчитывают последний день для тех, кто попал в окружение. Антонеску за защитой обращается к господу богу, а люди, несущие основную тяжесть войны, настроены куда более реалистично. Они задумываются над будущим и ищут выхода уже сейчас. Они отнюдь не считают себя предателями. Думаю, ни к чему скрывать: одни грезят Англией и Америкой, но много и таких, которые мечтают о России. Вот почему вполне возможно, что по возвращении в Румынию мы окажемся в такой стране, о которой даже и не мыслили. Кто сейчас верит, что такие свершения возможны, пусть начинает делать выводы с сегодняшнего дня. Это страшное предостережение вам, господин полковник, я отлично понимаю, но оно столь же жестоко, сколь и необходимо…

Раздавленный потоком сокрушающих доказательств, Голеску едва приподнял голову и едва слышно произнес:

— Страшное, вы сказали? Да, да! Это страшно и невероятно!

Ботез тем самым подтвердил слова солдата Казана. Если раньше словам солдата Голеску не придал никакого особого значения, хотя они и взволновали офицеров, то теперь сомнений не оставалось. Предостережение действительно становилось страшным и невероятным.

Наступила глубокая тишина. Было уже довольно поздно. Молдовяну понял, что люди не в состоянии более воспринимать такого рода вести, и поднялся, давая понять, что собрание окончено.

— Я не стану делать никаких выводов о том, что здесь было сказано. Их сделаете вы сами…

Выводы напрашивались сами собою. Труднее было согласиться с ними. Отречься от тех, кто использовал тебя в качестве штыка, направленного в спину русским, и сознательно согласиться с новыми людьми, которые, несомненно, подтолкнут тебя против того, во что ты верил раньше, и особенно против всего прошлого; очиститься от коросты, которая покрыла тело, и сознавать, что после всего перенесенного в болоте войны надо войти в теплые воды, которыми тебя хотят отмыть и отчистить антифашисты, — вот в чем состояла вся трудность!

Даже Голеску впервые после того, как слепо полез в эту войну, делая ставку на победу немцев, задумался:

«Тогда зачем мы воевали? К чему столько убитых, которыми мы устлали землю от Прута до Волги?»

Но тут же, испугавшись собственной мысли, обхватил руками стол и в глубине души простонал:

«Господи, не покидай меня! Дай мне силы верить в то, во что я верил до сих пор! Невозможно, чтобы я был обманут, это исключено, иначе…»

Он надеялся, что обретет покой и сможет пойти к себе в комнату, чтобы лечь спать. Но успокоение не приходило. Что-то мистическое не давало ему тронуться с места. Что-то непонятное, непроницаемое, словно туман или стена, встало перед ним, и напрасно он старался пройти сквозь тот туман или ту стену. А когда Голеску различил рядом с собой голоса людей, также пытающихся уснуть, он почувствовал необходимость проверить, как другие пытаются выйти из этого тумана.

Вдруг как раз позади него какой-то человек приглушенно воскликнул:

— Чего пристаешь, Зайня?! Что тебе от меня надо?

Послышался едва слышный смех Зайни, стремившегося, вероятно, подзадорить своего соседа по кровати:

— Да ничего, лишь бы ты ответил на вопрос.

— Эх! — воскликнул другой. — Комиссар прав. Но я хочу спать! Я ничего не стану делать до конца войны, кроме как есть и пить.

Смех нарастал. Вместе с Зайней засмеялся и Паладе, кровать которого стояла в другой стороне помещения; таким образом человек оказался между антифашистами, словно в тисках.

— Чего смеетесь? — послышался чей-то голос.

— Да так! — продолжая смеяться, ответил Паладе. — Есть да спать в неизвестности умеет любая божья тварь.

— А у тебя, братец, мозги! — вмешался Зайня. — Только делать-то с ними что будешь? Может, мариновать станешь, а?

Человек приподнялся на локтях. В темноте трудно было различить, кто это. В его глухом, полном внезапно возникшего беспокойства голосе слышалась ожесточенность:

— А откуда вам знать, что я думаю?

Зайня и Паладе перестали смеяться, слегка озадаченные его тоном. Наступило молчание. Человек, собравшись с мыслями, тем же грустным голосом, полным отвращения и сочувствия к самому себе, продолжал:

— Когда пришла пора идти на войну, Антонеску, видите ли, не стал меня спрашивать, хочу я идти воевать с большевиками или нет. Он взял меня за шиворот, оторвал от моих дел, снял с меня все, что было на мне человеческого, надел на меня офицерский мундир. Сунул мне в руку винтовку и приказал стрелять. Я не сопротивлялся, пошел вместе со всем людским стадом и стрелял, как того требовала наша навязшая в ушах пропаганда. А собственным мыслям, тем, что были дома, приказал не шевелиться, терпеть. И натерпелись они предостаточно. Теперь временами я достаю их из глубины, примеряю, взвешиваю, сравниваю с той грязью, сквозь которую им было приказано пройти, и убеждаюсь, что они такие же, как и прежде, а я остался таким же человеком, каким был всегда…

— Это неплохо! — согласился Зайня.

— Но ты начал с того, что у тебя появились мысли, — вмешался Паладе, — которые не дают тебе покоя. Кто же это растормошил тебя?

— Вы! — произнес человек. — Вы и есть причина этих раздумий! Антонеску ни о чем меня не спрашивал, а вы спрашиваете. Антонеску не позволил мне выбирать, а вы выворачиваете душу и говорите мне: «Ты свободен делать выбор!» Антонеску мне ревел на ухо, что он берет на себя всю ответственность, а вы требуете, чтобы я взял ответственность за людей…