Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Однако он ощутил, что одиночество, в которое он себя поставил, давит его. Долго жить в мире, населенном призрачными грезами, он не мог. Штефан Корбу решил сделать что-нибудь, лишь бы только убить время, убить само желание думать. Воспользовавшись тем, что его никто не видит, он вошел во врачебный кабинет и стал ни с того ни с сего мыть полы. Каждая вещь здесь ему напоминала Иоану, она ему мерещилась повсюду. Все здесь стало для него необычайно дорогим: диван, на котором он нередко заставал ее отдыхающей, стол, за которым она на дежурстве коротала ночи за чтением книг, окно, через которое она беседовала с березами и ветром. Словно слепой, он бродил среди всего этого, дотрагиваясь до всего рукой как во сне, как дотронулся бы до нее.

В коридоре послышались чьи-то шаги. Корбу, крадучись, побежал в поисках другого убежища, где бы он смог убить свое время. Он заметил, что в изоляторе генерала Кондейеску никто не дежурит. С бьющимся сердцем он готов был с радостью просидеть у постели генерала несколько часов. Кондейеску молчал, устремив взгляд куда-то в пустоту, и кому-то улыбался. Потом вдруг повернулся к Корбу и заговорил, словно под воздействием какого-то навязчивого чувства:

— Была здесь врач. По обыкновению, немного посидела, чтобы не утомлять меня. Но сегодня я попросил оказать мне услугу, и она посидела подольше. Почти час. На той же самой табуретке, на которой сидите вы. Но говорить мне не разрешила, говорила сама. Рассказала мне о случае в детстве. Я слушал ее и видел в ней свою дочь, в том же самом возрасте. Вероятно, она знала, что у меня есть дочь и что от ее рассказов у меня хорошо на душе. Мне в самом деле от них стало хорошо. Да и не только от этого. Сегодня я увидел, какая она красивая. Я глаз не мог от нее оторвать. Вероятно, другие страдают по такой красоте, и сердца их при виде ее учащенно бьются. Я же восстановил потерянный покой. Господин Корбу, вы меня слушаете?

— А, да! — вздрогнул Корбу. — Разумеется, господин генерал! Только вы слишком много говорите. Я оставляю вас, вам следует отдохнуть.

Беги отсюда, Корбу. Не для этого ты пришел сюда. Если бы знал генерал, какую он приносит боль своими словами, вероятно, не стал бы все это рассказывать. Но тому, чего не хотел Корбу, было суждено собираться в нем по капле, помимо его желания.

Он все еще надеялся как-то убить время. Он мог бы, например, сменить доктора Ульмана на дежурстве в изоляторе, где лежали Хепинг, Тернгрен, Марене и Тордаи. «Возвратившиеся из ада» теперь были вне всякой опасности. По ночам около дверей их комнаты все еще дежурили, чтобы одновременно с чувством того, что они выкарабкались из объятий смерти, у них не появилось ощущения одиночества. Случай свел их всех вместе, создав небольшое интернациональное объединение жертв войны. Судьба их волновала всех (докторов, сестер и санитаров), и все они готовы были на любые жертвы, лишь бы спасти их.

Ульман обрадовался тому, что наконец сможет лечь пораньше и беззаботно проспать всю ночь. Штефан, занятый своими мыслями, некоторое время ходил около изолятора. И вдруг он услышал голоса. Это привлекло его внимание. Он тихонько проскользнул в палату, как обычно, уселся на полу, прислонившись спиной к стене, и стал ждать. Ему нравилось слушать говорящих в темноте людей. То ли его никто не заметил, то ли им было все равно, но больные продолжали делиться своими мыслями.

Корбу различил голос Лоренцо Марене:

— Вначале я не отдавал себе отчета в том, что люблю ее. Просто ее присутствие было необходимо мне как воздух, вода, хлеб. Но постепенно во мне что-то засветилось. И теперь я знаю, что не смог бы прожить и дня; не увидев ее. Она несказанно красива…

О ком же шла речь, о ком говорят, что она красива?

— Каждый видел ее красивой по-своему, — услышал он затем голос Тордаи. — Для меня она олицетворяет Россию — русский воздух, землю, песни, звезды. Из-за любви к ней я готов считать Россию своей второй родиной.

Штефану становилось все более не по себе. Эта мысль мелькала и у него когда-то: бросить все и из-за любви к Иоане считать Россию своей второй родиной. Более того, из-за нее поверить комиссару. Не та ли любовь владеет и этими людьми?

— Теперь могу признаться, — вмешался Тернгрен, — что и я люблю ее так же горячо, как и вы. Никто не узнает об этом, кроме вас, и, может быть, никто никогда не узнал бы, если бы в этот вечер я не услышал, как вы раскрываете свои души. Но, господа, имейте в виду, мы ее любим без всякой надежды. Только тот, кто любит без надежды, любит по-настоящему! — добавил он по-итальянски. — Впрочем, друзья, наша любовь, которую мы питаем к госпоже доктору, все же дает нам право мечтать об осуществимости нашей надежды. Разве эта любовь не помогла нам порвать наши связи с прошлым и стать другими? Если меня когда-нибудь спросят, почему я стал думать иначе, чем прежде, я отвечу, что все это из-за женщины, врача-коммунистки по имени Иоана Молдовяну. Возвратив мне жизнь, она возвратила мне веру в человека. Испытывая любовь к ней, я полюбил Россию и идеи коммунизма… А с вами разве произошло не то же самое?

Значит, ему не послышалось! Не он один страдает. Анкуце и Иоаким, хотя и заявили, что им не свойственна такая страсть, может, в глубине души тоже любят ее? А если покопаться в душе, то и у Паладе, и у других отыщется то же самое. Окажется, что все запутались в этой огромной паутине, из которой никак не выпутаться. Но нет, он, Штефан Корбу, будет сильнее! Он избавится от этой страсти, он выпутается из этой паутины. Эта мысль настолько овладела им и стала доставлять столько мучений, что избавиться от нее можно было, лишь доведя се до исполнения. Но даже тогда, когда начнутся все его приключения, или позже, когда, направляясь к линии фронта, он будет бродить по лесам, разве не станет он оборачиваться на восток и искать на запретном горизонте все ту же Иоану?

Может быть, в конце концов отчаяние и ярость Штефана Корбу и улеглись бы, если бы случай не привел Иоану как раз в этот вечер в изолятор для четверых больных. Вероятно, идя домой, она спускалась по лестнице, как вдруг услышала голоса. Она не могла не зайти к ним и не сказать что-нибудь приятное.

Оказавшись в их комнате, она включила свет. На ней был русский кожушок, придававший ей особое очарование. В нем она была куда красивее, чем в медицинском халате. На голове у Иоаны была вишневого цвета шаль, отчего лицо, казалось, обрело особую свежесть, а глаза заблестели ярче обыкновенного.

— Э, нет! — заговорила она, стараясь быть строгой. — Вы принялись за болтовню, вместо того чтобы отдыхать? Почему, господа?

Но блеск глаз и едва заметная нежная улыбка не вязались с излишней строгостью, которую люди могли бы принять за укор.