Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Да! — мрачно пробормотал Андроне. — Но я еще одного не понимаю.

— Все те же опасения ваших коллег?

— Вот именно.

— Слушаю вас.

— Что будет с Румынией после окончания войны? Какую форму управления ей навяжут?

Молдовяну рассмеялся. Засмеялись и другие старые антифашисты. Этот вопрос был ясен им как день.

— А зачем навязывать? — удивился комиссар. — И кто станет навязывать?

— Люди говорят.

— А вы им ответьте, что Советскому Союзу не свойственно вмешательство в дела других стран. Каждый народ поступает по своему разумению.

— А все-таки вы как думаете?

— Эх, господин Андроне, я же не пророк! Сам народ решит, что делать. Кто будет расплачиваться за все страдания, кто будет залечивать раны? Вот что беспокоит ваших коллег. Ну хорошо, дай бог нам вернуться живыми и здоровыми с войны, вот тогда мы и скажем свое слово.

На мгновение Андроне охватил панический страх:

— Вернуться с войны?

— А как вы думали? Мы, скрестив руки на груди, будем смотреть, как другие проливают кровь за нашу свободу? Господин Андроне, антифашизм не означает простого сентиментального утверждения своей позиция под прикрытием безопасности. Он означает активное присутствие на общем фронте, с полным сознанием того, что в случае необходимости вы готовы отдать жизнь ради этого дела… Или вы боитесь стрелять из винтовки по фашизму, господин Андроне?

— О нет! — воскликнул, словно вдруг очнувшись, Андроне. — Я не боюсь.

А в душе у Молдовяну что-то дрогнуло при мысли, не совершил ли он ошибку. «Почему я избегаю прямо говорить о коммунизме? — подумал он. — Особенно когда Андроне утверждает, что он выражает беспокойство тех, кто живет в казармах. Ведь таким образом я не рассею их страх перед коммунизмом. Они не станут спокойнее спать. Я понимаю, что не должен дать Голеску и ослепленным им людям оружие, которым они меня же поразят. «Я же говорил! — заявит Голеску. — Хотят принести в Румынию коммунизм!» Так что не остается ничего иного, как объяснить с самого начала, что дела Румынии не решаются антифашистским движением в лагере военнопленных, что, в конце концов, коммунизм никуда не приходит на штыках. Да, я согласен с этим! Но ты боишься сказать правду о себе, о целях твоей партии на будущее. Э, парень, этого допускать ты не имеешь права! В самом деле, на данном этапе Коммунистическая партия Румынии старается организовать широкий демократический фронт с целью немедленного уничтожения фашизма! А завтра или, точнее, после заключения мира твоя партия продолжит борьбу за цели, от которых она не отказывалась и никогда не откажется! Тогда зачем же ты прячешься за слова, почему не откроешь людям окно в будущее? Люди будут знать, что будущее принесет с собой огромные перемены на земле. И если кому-либо окажется под силу понять теперь их смысл и содержание, то это не имеет значения! Да, так и следует им говорить! — решил он. — Только так!»

В этот момент зазвонил телефон. Молдовяну поднял трубку:

— Да! Слушаю!

Лицо его оживилось, на нем появилось удивление. Морщинки расправились, глаза засветились, улыбка стала еще шире. Он кончил разговор, осторожно положил трубку на рычаг, немного подождал, опустив голову, словно стараясь глазами что-то найти на полу, потом поднял голову и произнес с некоторой торжественностью:

— Господа! Сообщаю вам долгожданную весть. Армия фон Паулюса капитулировала. В Сталинграде тишина! Прошу вас разойтись по казармам и рассказать людям, что означает этот поворот в дальнейшем ходе войны. Германия поставлена перед лицом неминуемой катастрофы. Фронт поворачивается на запад…

В комнате остался только Штефан Корбу, чуть странный, безразличный, словно бы его не касалось все то, что происходит в мире. Прежний интерес к дискуссии, свидетелем которой он только что был, исчез. Им вновь овладела прежняя тоска.

— А! — увидел его комиссар. — Что же вы хотели мне сказать?

— Переведите меня в другой лагерь. В Оранки, Монастырку, в Красноводск, в Караганду… Куда угодно, только не оставаться здесь!

— Да что с вами? Вы в своем уме? Вы воображаете, что я располагаю вашей судьбой по своему усмотрению. Почему?

Ему захотелось крикнуть в лицо Молдовяну:

— Потому что я люблю вашу жену! Потому что любовь эта гложет меня! Потому что не могу больше переносить того, что у вас есть все, а у меня ничего! — И он, разумеется, без сожаления сказал бы все это, если бы не появление взволнованного доктора Анкуце.

— «Штабисты» объявили голодную забастовку в знак траура в связи с капитуляцией в Сталинграде.

Комиссар мрачно посмотрел на Корбу:

— И вы хотели бежать в другой лагерь! Теперь понимаете, почему этого не следует делать?

Перед румынской казармой прямо на снегу стояли котлы с едой. Комиссар, Корбу и Анкуце остановились. Доктор заметил:

— Все еще не прикасались к еде. Ситуация не изменилась.

Штефан Корбу нагнулся, чтобы приподнять деревянную крышку одного из котлов. Наружу вырвался горячий пар, сильный запах консервированной рыбы.

— Еще можно есть. Не остыло.

Комиссар, нахмурив брови, посмотрел на котлы. Обошел их и вдруг остановился:

— Внесите, пожалуйста, в казарму!

В этот момент из здания для политических комиссаров появился Деринг. Взволнованный, он направился к немецкой казарме. Увидев недоуменный взгляд румынского комиссара, Деринг объяснил:

— Люди Риде объявили голодную забастовку!

Потом, отозвав его в сторону, Деринг сообщил, что ему удалось узнать, как было организовано сотрудничество между двумя фашистскими группами.

Молдовяну вошел в казарму. Большая часть военнопленных кончала обед и теперь с напряженным любопытством ожидала, что будет дальше. Молдовяну направился к комнате, которую занимали «штабисты», и остановился в дверях. Его встретила мрачная напряженная тишина. После того как Голеску удалось призвать к порядку нежелавших подчиниться его внезапно принятому решению, волнения среди «штабистов» несколько улеглись. Одни лежали неподвижно на койках, устремив взгляд в потолок, другие сидели, словно застывшие изваяния, глядя куда-то в пустоту.

И все-таки кто-то не выдержал и жалким голосом произнес:

— Какое мне дело до несчастья под Сталинградом? Мне есть хочется…

Молдовяну испытующим взглядом обвел верхние и нижние ярусы коек. Он увидел суковатую палку Голеску, сидящего прислонившись щекой к одному из столбов, и пошел сразу туда. С подушек в его сторону поднялись головы, глаза пленных жадно следили за каждым его движением. Как ни старался комиссар сдержать раздражение, оно все равно проявилось в напряженности походки, в неподвижности бледного лица. Трудно было предположить, что задумал комиссар. Вот почему напряжение людей росло с каждым его шагом.