Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Он остановился, и его голос с потрясающей отчетливостью прозвучал в тишине под сводчатым потолком казармы:

— Зачем вы это сделали, господин полковник?

Голеску не ожидал столь прямого и открытого выпада. Развитие событий ему представлялось в несколько ином виде. Голеску резко поднял голову, всем своим видом показывая, что готов принять вызов. Но по дрожанию подбородка и расширенным зрачкам было видно, что он не владеет собою.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Нет, вы прекрасно понимаете, — возразил комиссар. — Все, что сегодня здесь происходит, обязано вашей инициативе.

— Слишком много чести для меня, господин комиссар. Вы мне приписываете роль, к которой я никогда не стремился.

— Я вам докажу не только то, что вы стремились к ней, но и то, что вы изо всех сил играете ее.

— Многое можно приписать человеку.

— Но это не выдумка, а очевидная правда.

— Сведения, которые обо мне вы получаете от антифашистов?

— Которые дают люди из вашего окружения.

Руки Голеску еще сильнее сжались вокруг столба, взгляд его потух. Ему показалось, что земля ускользает из-под ног. Кто бы это мог быть: Балтазар-старший или Харитон, Новак или Ротару, священник Георгиан или сын полковника Балтазара, фон Риде или его собственный приемный сын — Сильвиу Андроне? А может быть, комиссар специально испытывает его, припирает к стенке, чтобы узнать правду от него самого?

— Зачем вы это сделали, господин полковник? — повторил Молдовяну тем же спокойным, ровным голосом.

— Ничего я не делал, — невнятно, весь сжавшись, ответил тот. — Вы нападаете на меня, а я ничего не сделал.

— Тогда, видно, я ошибся в отношении…

— Вы ошиблись!

— Я ошибся в отношении вашей лояльности, господин полковник! — уточнил Молдовяну, не спуская с него глаз. — У вас нет смелости отвечать за поступки, которые вы замышляете и совершаете. Я удивляюсь, как люди могли доверять вам. Как они терпели, что вы возложили на себя роль вождя румынской группы лагеря?

— Ваше положение политического комиссара не дает вам право унижать меня только потому, что я простой военнопленный.

— Зато оно дает мне право и даже обязывает показать людям, каков вы есть на самом деле.

— Мои товарищи по оружию знают меня достаточно хорошо, они не нуждаются в дополнительных сведениях.

— Она знают вас в фальшивом ореоле, господин полковник.

— Этот ореол я заработал кровью.

— Вот почему я и поспешил им продемонстрировать, какой цвет имеет кровь, которой вы подкрашиваете свой ореол. Я докажу им, что вы готовы идти по жизни через их трупы, пользуясь наивностью некоторых из них. Превращая их в ширму для себя, вы играете в пагубную для них игру, а они не знают, какая опасность их поджидает, в какую пропасть вы умышленно их толкаете. Вы не возражаете, если я попытаюсь поколебать немного тот постамент, на который вы сами себя поставили вроде идола?

— Если это вам удастся!

— Мы впервые вот так стоим один перед другим, и мне кажется, пришло время развеять некоторые ваши иллюзии.

— Если это вам удастся! — повторил Голеску.

— Люди, которые идут за вами, должны понять, что они идут за пророком-обманщиком.

— Если это вам удастся! — снова повторил полковник.

— В таком случае я вынужден в третий раз спросить вас, зачем вы это сделали?

По лицу Голеску потекли струйки холодного пота. Он вынул из кармана платок и вытер лицо, расстегнул воротник френча, словно освобождаясь от невидимой петли, в которую он попал. Повторение одного и того же вопроса звучало как удары безжалостного метронома, который сообщал, что время истекает, фатальный момент приближается. А тут еще испытующий взгляд этого комиссара, который приводит мысли в такое смятение, что не знаешь, как их упорядочить, на основе какой логики противостоять ему. Если бы он пришел только к нему, если бы все это происходило между ними двумя, а то ведь в борьбу вовлечены все сразу!

Он окинул взглядом всю казарму, надеясь, что в этом последнем отчаянии освободится от удушающего состояния. Пусть люди сообща набросятся на комиссара с проклятиями, обвинениями, доводами, гневом и будут говорить до тех пор, пока не заткнут ему рот и не обратят его в бегство. Пусть комиссар увидит, наконец, их единство, поймет, что они не покинули его, готовы разделить с ним ответственность. Но люди выглядели равнодушными, молчаливыми, неподвижными. Он хотел разыскать Новака, но не нашел, стал искать Харитона, но увидел лишь из-за спины кого-то его профиль. Не видно было и Балтазара-отца, священника Георгиана, Балтазара-младшего. Кругом были лишь чужие, безвольные, невыразительные лица. Только в группе антифашистов он заметил горячий, пристальный, полный недоумения и презрения взгляд Сильвиу Андроне.

И тогда он почувствовал, как внутри его рушится что-то такое, что, он считал, невозможно поколебать. Голеску почувствовал себя одиноким и бессильным. И из желания потянуть за собой всех остальных закричал истерическим голосом:

— Пусть они вам скажут, кто их истинный духовный вождь, кто поддерживает в них огонь ненависти к России? Кто борется с антифашистским движением, кто организовал сегодняшнюю забастовку? Пусть скажут! Они знают правду так же хорошо, как и я.

Он ожидал, что люди поддержат его, что все это выльется в беспощадный гул голосов.

— Румыния! Наша надежда на то, что Румыния все-таки выиграет войну, неистощима! Она должна выиграть! Вот кто…

Но тишина, казалось, стала еще более тягостной и болезненной. Голеску остолбенел.

— Но ваша опытность потерпела неудачу, господин полковник! — сурово сказал комиссар. — Даже ваши верные сторонники отошли от вас. Позвольте мне кончить?

Голеску вяло сел на койку. Молдовяну продолжал, повернувшись лицом ко всем присутствующим. Говорил он отчетливо, громко, чтобы его слышали в глубине казармы:

— Я знаю, в этом помещении находится много офицеров, которые, подобно господину полковнику Голеску, остервенело ненавидят Советский Союз, для которых любая победа советских войск на фронте — удар ножом в сердце, и они были бы очень рады видеть нас побежденными. Господин полковник Голеску предложил им открыто подтвердить свою позицию и вместе с ним разделить ответственность, но эти люди молчат то ли из-за трусости, то ли по иным мотивам, которые касаются их лично. С ними мне пока не о чем говорить. Но в этой казарме есть и другие офицеры, которые еще полностью не поверили в то, что непобедимость Германии — это миф, но которые начинают признавать бедственное положение Румынии. Они задаются вопросом относительно судьбы и своей страны в этой войне, и своей собственной. Я обращаюсь именно к этим людям и хотел бы, чтобы они меня выслушали…