Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— Знаю! — едва слышно произнес Молдовяну.

— Как видишь, всюду трудно. Ни у Деринга, ни у Бенедека нет причин для успокоения. Наоборот, я очень боюсь, вам и впредь будет не до покоя. Почему? Да потому, что это естественно для лагерной войны между нашими идеями и их идеями. Это война медленного перемалывания, война на истощение, которая тебя обязывает оттачивать нервы на оселке… Вспомни, когда Влайку был здесь в последний раз, что он говорил?

Глаза Молдовяну вопросительно раскрылись:

— Что вы имеете в виду?

— Его слова: «Для этого дела, мой дорогой, нужны три вещи: терпение, терпение и еще раз терпение!»

Молдовяну рассмеялся:

— Но мне нужны аргументы, пригодные для любого военнопленного, Федор Павлович! И никогда не повторяющиеся!

— А у тебя их нет, Тома Андреевич? — словно удивившись, спросил Девяткин. — У тебя нет аргументов для каждого из них?

— Я готов попросить помощи у вас.

— Пожалуйста! Проси!

За это время у Молдовяну много накопилось на душе. Ему необходимо было все время менять формы работы, специально разрабатываемые для более основательной цементации антифашистского движения, для наполнения бессодержательной жизни военнопленных новым смыслом. Ему хотелось как можно чаще проводить совместные встречи с другими антифашистскими группами разных национальностей, чтобы люди знали друг друга и поддерживали между собой связи; посещать с румынскими антифашистами солдатский лагерь в Монастырке для того, чтобы ликвидировать пропасть между солдатами и офицерами; создавать добровольные трудовые бригады для работы в колхозе и на ближайшей стекольной фабрике, чтобы люди сами разобрались в так называемой «советской тайне»; организовывать экскурсии для всех военнопленных, тем более для таких, как Голеску.

— Согласен! Согласен! — не дав кончить, заключил Девяткин. — Сделаю все, что просите, только осуществите, что задумали. Посоветуйтесь с Дерингом и Бенедеком…

— Я советовался.

— Да? Тогда пошли в избу! — Девяткин подхватил Иоану под руку. — Вот что, дети мои, пусть чертям будет тошно…

Молдовяну долго не давала покоя мысль, каким образом Голеску ухитряется все время опережать его. Как он мог допустить столько скандальных случаев? В чем он ошибся? Ответ на все эти вопросы Тома нашел неожиданно в письме от старого коммуниста Марина Влайку. В своем письме Марин объяснял многие причины неудач. Главной причиной он считал то, что у них нет опыта в такого рода деятельности. Используя страх офицеров перед возможностью возникновения коммунистической Румынии, враг пытается создать у них впечатление о коммунизме как о явлении жестоком и варварском. В письме давались конкретные советы, как сделать, чтобы все военнопленные знали о целях антифашистского движения, которое требует выхода Румынии из войны на стороне гитлеровской Германии, свержения военно-фашистской диктатуры, образования демократического правительства из представителей всех патриотических сил, способных обеспечить борьбу на стороне Советской Армии за национальную независимость Румынии до полной победы, установления дружественных отношений с Советским Союзом и другими свободолюбивыми народами. И если коммунисты сумеют доказать, что для них родина превыше всего, пленные перестанут сторониться коммунизма.

Влайку советовал уже сейчас думать о путях сближения офицеров-антифашистов с солдатами, рассказывал о подпольном движении коммунистов в самой Румынии.

По всей территории Березовки вдруг неожиданно все оживилось. У ворот появилась плотная колонна немецких и румынских офицеров из числа тех, кто капитулировал под Сталинградом.

Поднятые по тревоге повара, банщики, парикмахеры, санитары суетились, готовые к выполнению своих обязанностей. Затопили печи в бане и дезинфекционной камере, вскипятили несколько котлов чаю, вытащили со склада все запасы чистого белья и одежды. Все казармы, предназначенные для вновь прибывших, были изолированы, в госпитале стояли койки для раненых и больных.

Колонна двигалась медленно, как похоронная процессия. Лица у людей были страшные, обросшие, высохшие, глаза расширенные, губы обмерзшие, дрожащие. Одеты они были в какое-то жалкое тряпье. Они шли, перепуганные до крайности своим будущим, которое они начали искупать уже теперь, позвякивая фляжками, котелками и своими бессмысленными теперь орденами.

Поговаривали, что они проходили по улицам Москвы несколько часов подряд сквозь бесконечные плотные ряды молчащих людей, которые и пальцем их не тронули и словом не оскорбили. Своим монолитным молчанием русские люди выразили им презрение.

После того как колонну вновь прибывших поглотили предназначенные для них казармы, а военнопленные старожилы, как обычно, вернулись к своему тепленькому уюту, на опустевшем теперь дворе лагеря остались лишь двое — румынский полковник Щербану Голеску и немецкий полковник Вальтер фон Риде. Повиснув на колючей проволоке, они, словно слепые, таращили вдаль глаза. Где-то там лежала линия горизонта, потерянная ими навсегда!

Снег сошел. Под щедрыми лучами весеннего солнца задымилась влажная земля. Проснулись от зимней спячки старые ветки, трепет пробуждения оживил деревья. Появление первых почек стало поводом для восторга неугомонных воробьев, которые радостно веселились, прыгая с ветки на ветку. Ряды колючей проволоки внутри, разумеется кроме тех, которые были предназначены для карантина, были сняты, и пленные получили неограниченную свободу общения между собой.

У антифашистов хватало проблем, споров и мечтаний, но тем не менее они радовались каждому проявлению весны. Остальные, пожираемые прежней тайной ненавистью или неизлечимой ленью, просыпались к жизни одновременно с природой, как медведи после спячки.

Наступили дни, когда казалось, что в лагере надолго установился размеренный ритм жизни и уже ничто не может его нарушить. Затишье на фронте вызывало мертвую тишину и здесь. Дни тянулись тоскливо. Ночи следовали одна за другой, лишенные даже волнующего очарования луны. Разве что иногда внимание людей приковывали двери госпиталя.

Среди новых гостей из-под Сталинграда было огромное число раненых и больных. Опять те же самые тифозные, больные дизентерией, контуженые, изувеченные, обмороженные, инвалиды, для спасения которых весь госпиталь был снова поставлен на ноги. Но каждый раз, когда на кладбище трогалась телега с каким-нибудь несчастным, одни после проявленного любопытства снова возвращались к своему постоянному равнодушию, другие — к затаенной ненависти, питающей организм, как железа внутренней секреции.

Как вдруг, словно гром среди ясного неба, по лагерю прокатилась тревожная весть. Ее принес капитан Новак. Он ежедневно посещал госпиталь, стараясь постепенно завоевать дружбу Штефана Корбу. Он еще не решался поделиться со Штефаном своими горькими мыслями, которые столько времени мучили его, и предлагал беседы на тему, например, о женах и любимых, оставшихся в Румынии, надеясь тем самым приучить Корбу к своим планам и сделать своим союзником.