Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Так Штефан Корбу остался за закрытыми воротами — нестерпимо удручающий конец. Она там — как наваждение! А он здесь — с ощущением ее тела на своих руках.

В ту самую ночь капитан Новак поделился со Штефаном Корбу своим планом побега из лагеря…

Штефан Корбу долго колебался, прежде чем ввязаться в эту авантюру. Объяснения тому мы найдем в его собственном заявлении, сделанном позже, на допросе.

«Я не помню, в какой день капитан Новак впервые признался мне в желании бежать, тем более не знаю, почему именно меня он выбрал своим спутником. Но мне хорошо помнится, что я смотрел на него настороженно и совсем не с тем интересом, какого он ждал. Просто я боялся провокации. Я порвал с полковником Голеску, а Новак его человек, это я знал прекрасно. У меня были все основания думать, что Новак организовал эту махинацию, чтобы скомпрометировать меня.

Мне и сейчас не совсем ясно, позволяет ли закон совершать побег, разумеется, при определенных условиях, и наказывает ли он, если таковые соблюдаются. Но в тот день я видел во всем этом лишь вовлечение себя в сети глупой авантюры, целью которой было уничтожить меня. Вот почему я не дал Новаку повода думать, что присоединяюсь к его планам, но и не сказал ничего против. Доказательством тому является тот факт, что мне и в голову не пришло рассказать обо всем господину Молдовяну. У меня свое собственное понимание порядочности: никогда не добиваться доверия комиссара за счет известных мне фактов о других.

Все дело в том, что Новак застал меня со своим предложением о побеге в состоянии полной душевной опустошенности по причинам, о которых я твердо решил никому не сообщать. Даже если меня будут пытать каленым железом! Это моя тайна, и никто не сумеет вырвать ее у меня.

Я лишь прошу принять во внимание одно: в то время мною овладела навязчивая мысль, и овладела настолько, что я не стал много раздумывать над предложением Новака. Да он и не настаивал на том, чтобы я немедленно дал ответ на его предложение. Его вполне удовлетворяло молчаливое понимание, освященное клятвой. Не исключалось принятие и третьего человека, который хорошо знал бы русский язык. Тем более необходима была тщательная организационная подготовка, без которой все было бы обречено на провал и завершилось бы военным трибуналом.

Еще раз подчеркиваю: с самого начала предложение Новака не нашло во мне отклика! Мне нужно было не бегство. Наоборот, я хотел остаться, ждать. Моя судьба решалась внутри лагеря. Каждый может понимать что угодно, больше я ничего не скажу. Так что в конце концов я послал Новака ко всем чертям и замкнулся в своих страданиях, никому не видимых…»

Причиной страданий Штефана Корбу была Иоана. Через месяц после того, как она заболела, в начале лета, пришла весть, что Иоану поместили в госпиталь в Горьком. Весь лагерь знал о ходе ее болезни по поездкам Молдовяну в Горький. Хорошее настроение или хмурый вид комиссара по возвращении говорили о многом. Но если любопытство одних быстро превращалось в равнодушие, то Штефан Корбу продолжал жить в максимальном, странном напряжении. Каждая подробность о состоянии Иоаны, особенно тревожная, приводила его в страх и заставляла невыносимо страдать.

В нем теплилась надежда, что в один прекрасный день утром или перед вечером широко откроются ворота и в лагере появится Иоана, такая, какой он видел ее всегда; маленькая, тоненькая, с пышной копной каштановых волос.

Мечущийся вот так между непрерывным отчаянием и тоненькой ниточкой надежды, Штефан Корбу определенно смог бы перенести ее отсутствие, каким бы долгим оно ни было, и не стал бы цепляться за мысль о побеге как за единственное спасительное решение. Работал бы изо всех сил, тратил бы время на лекции, ходил бы на собрания антифашистов, спорил бы с утроенной страстью, если бы только…

Если бы только в один из дней не разнеслась весть:

— Доктор умерла!

Кто первый сказал это, неизвестно, но весть разнеслась мгновенно, как пламя на пожаре, нарушив монотонную жизнь всего лагеря, и долетела до ушей Корбу режущим резонансом.

— Доктор умерла!

Единственным основанием для такой вести была недельная задержка Молдовяну в Горьком и его мрачный, растерянный вид по возвращении. Молдовяну даже не поинтересовался, чем так взволнован лагерь. Антифашисты, вероятно считая, что именно теперь комиссара нельзя оставлять одного, толпой вошли в комнату.

— Правда?

— Положение не из блестящих. Осложнение за осложнением. Ее перевели в другой город в специальную клинику. Вот почему меня не было целую неделю. Я отвозил ее туда. Будем надеяться, в конце концов… Как бы там ни было, доктора приложат все усилия, чтобы ее спасти.

— Тогда опровергните слухи! — воскликнул Штефан Корбу.

— Зачем?! — очень грустно возразил Молдовяну. — Сообщить на всех языках, что врач жива? Вот что, господин Корбу, не обессудьте, но мои личные дела никого не касаются… И давайте перейдем к нашим повседневным делам!

Корбу нашел ответ комиссара несколько уклончивым. Более того, проанализировав каждое его слово, Корбу обнаружил в ответе какую-то угрожающую уверенность. Ничто не могло теперь убедить его в иной правде. Категорическое запрещение Молдовяну удалило Штефана от единственного источника информации. Даже самые близкие к комиссару антифашисты избегали заводить при Молдовяну разговор об Иоане. Но на работников госпиталя, которым Иоана была очень близка, этот запрет не действовал. Они не могли не делиться впечатлениями о столь стремительно взошедшей на небосклоне Березовки сверкающей звездочке.

Если сначала Штефан Корбу жадно ощущал необходимость прислушиваться к таким беседам, которые восполняли отсутствие возможности видеть Иоану, то потом он заметил, что каждое воспоминание о ней отзывается в нем острой болью. Не ведая того, люди бередили его раны, усиливали страдания, придавая еще большую материальность той пропасти, которая отделяла его теперь от Иоаны, делая невозможной и напрасной всякую надежду на ее возвращение.

Так в жизни Корбу начался новый период страшного душевного горения, которому было суждено закончиться безумием побега. Но в заявлении, приложенном к делу Штефана Корбу, он оправдывал себя следующим образом:

«Вспомните, стояло жаркое лето. Никогда я не ощущал такого пекла, никогда не переживал столь бредовых ночей. День еще как-то можно было выдержать. Люди рассаживались вдоль стен, грелись на солнце или толпились у деревянных столов, коротая время в бесконечных партиях покера, теряя или выигрывая баснословные воображаемые суммы. А те, кто выходил на рубку леса или сбор урожая на огородах, заглушали нервное возбуждение работой. Так что день как-то можно было выдержать, а вот ночи превращались в настоящий кошмар.