Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

Впервые с того момента, как вошел комиссар, люди зашевелились, заговорили. Многие даже вышли из своих углов и осмелились подойти поближе.

— Я обращаюсь именно к этим людям! — повторил, выждав момент, Молдовяну. — И пусть они не боятся аргументов и угроз господина полковника Голеску и его сторонников. Пусть они уже сейчас поймут, что позиция, к которой их подтолкнули силой, равноценна моральному краху каждого в отдельности. Несчастны те люди, которые предпочитают, чтобы их скорее лишили зрения, чем выдержать слепящий свет солнца! Естественно, каждый свободен выбирать дорогу в жизни, как и взгляды, которые поведут их по ней. Но, господа офицеры, будьте внимательны к тем, кто прилагает все усилия к тому, чтобы исковеркать ваше сознание, подтолкнуть вас на безвыходный путь. Знаете ли вы, например, что они организовали забастовку лесорубов для того, чтобы в первую очередь нанести удар раненым и больным в госпитале и даже вам самим, думая оставить вас без тепла и пищи? Знаете ли вы, что они задумали так называемые «особые суды», предназначенные для осуждения на смерть тех, кто посмеет думать иначе, чем они? Известно ли вам, что они же привели генерала Кондейеску на грань смерти, надеясь, что этим способом нанесут удар растущему антифашистскому движению? — Комиссар резко повернулся к Голеску: — Это правда, господин полковник, или нет?

Голеску снова сел, обхватив руками столб.

— Зачем вы все это сделали?

Голеску настороженно оглядывал людей своим единственным глазом, отсвечивающим стеклянным блеском, и молчал.

— О чем вы беседовали с фон Риде час назад в бане?

И на этот раз Голеску не сделал ни одного движения, хотя по телу его прокатилась короткая дрожь: «Кто меня продал? Фон Риде, Андроне? Или кто-нибудь видел меня?»

— Никак не хотите признаться, что вы инициатор сегодняшней забастовки?

Только теперь глубокое оцепенение оставило Голеску. Лицо его раскраснелось, в уголках губ появилась ироническая, с издевкой улыбка.

— Да, признаю! — громко крикнул он, горделиво выпрямляясь. — И за это вы думаете мне снести голову?

— Успокойтесь, господин полковник! — сдержанно ответил комиссар.

— Полагаете, что если заткнете мне рот, то вместо меня не заговорят тысячи?

— Успокойтесь! — все так же невозмутимо повторил Молдовяну.

— Вы думаете, что можете запретить нам свободно мыслить?

Комиссар ответил на это горькой, сожалеющей улыбкой. Он терпеливо выждал, пока иссякнет возмущение Голеску. И когда Молдовяну увидел, что полковник вновь прислонился к столбу, он обратился к нему тем же спокойным голосом, в котором проскользнули едва заметные нотки сочувствия:

— Господин полковник Голеску, никто вам не запрещает думать. Но в момент, когда вы переходите к оскорбительным действиям в отношении страны, которой вы обязаны своим существованием, мы вынуждены напомнить вам, что от любого военнопленного требуется хотя бы минимум чувства меры. Надеюсь, вы меня хорошо гоняли. Хотите вы или не хотите признавать победу советских войск под Сталинградом, она все равно станет узловым пунктом в истории войны, кульминацией, после которой все повернется к фатальной развязке. Отмечать траурным днем всякое поражение Гитлера означало бы истратить на траур все дни, которые придется провести в лагере до конца войны. Боюсь, что вы очень долго останетесь голодным, если будете объявлять голодную забастовку в честь каждого из таких дней. Да услышат те, у кого есть уши! Что касается вашей головы, я официально заявляю вам, что мы в ней не нуждаемся. Печально, что как раз вы, интеллигентный человек, знакомый, как мне известно, с нашими книгами, до сих пор ничего не поняли. Мы не навязываем своих убеждений с помощью пуль. В этом отношении можете спокойно спать на вашей койке. Но я не пожелал бы вам превращать свой сон в кошмар. Мне остается лишь поблагодарить вас за то, что вы сами помогли мне показать вашим товарищам по оружию, кто вы есть на самом деле, и прошу вас помнить, что дверь моего рабочего кабинета всегда для вас открыта. Да и для любого из господ офицеров… Да, чуть было не забыл! Мне сказали, что у вас больше нет семян для канарейки Люли. Как мне представляется, она не хотела бы присоединиться к забастовке, начатой вами. Пожалуйста! — Он положил на койку перед Голеску мешочек с семенами конопли. Отошел на несколько шагов и, повернувшись, грустно добавил: — Прошу всех здравомыслящих к столу…

Загремели котелки и ложки. Люди взволнованно сгрудились. Комиссар добавил:

— Вот и хорошо, что другие убедились в справедливости сказанного мною! Котлы с пищей останутся в вашем распоряжении до завтрашнего утра. Жаль, все-таки уха, кажется, очень вкусная. А уж о русской каше я и не говорю… Желаю всем приятного аппетита!

Он остался в казарме и принял приглашение поесть вместе с военнопленными. Молдовяну улыбнулся, увидев, как полковник Голеску усаживается перед котлом. Более двух часов проговорил Молдовяну с ними о положении на фронте, о том, что будет потом с Румынией, но все это время его не покидало ощущение какой-то грусти. Ему казалось, что он не проявил себя в достаточной степени жестким, как это следовало сделать, что авторитет Голеску все еще остался высоким…

Все собрались в доме начальника лагеря: политические комиссары, начальники трудовых бригад, офицеры охраны, медицинские сестры, две учительницы, председатель колхоза и сельсовета в Монастырке, Григоре Бану. Даже богатырь Никита Ефимович прибыл со своей старухой. Их привезли на тройке Девяткина, который хотел во что бы то ни стало выпить с этими лесными бирюками первый стакан в честь победы под Сталинградом.

Почетным гостем, разумеется, была Надежда Федоровна — радушная хозяйка дома. В офицерской форме с золотыми погонами, она раскраснелась от волнения, потому что ей впервые приходилось выступать одновременно и как хозяйке дома, и как участнице боев под Сталинградом. Так что вся радость наспех организованной и неожиданно хлебосольной вечеринки сконцентрировалась на ней. Запасы начальника лагеря, даже если перерыть все его походные чемоданы, были невелики, и вряд ли их хватило бы на стольких людей. А что касается выпивки, то ее пришлось бы отмерять по наперстку, и вечеринка носила бы, скорее, символический характер.

Но никто из гостей не пришел с пустыми руками, и это превратило встречу в настоящий пир. На столах, полках, на подоконниках, даже на полу вдоль стен стояло множество тарелок с холодцом, изюмом, горячими казацкими блинами, консервами, бутылки самогона и водка, фляжки с черным вином из ежевики.

— За наш Сталинград! — слышалось со всех сторон. — За нашу победу!

Табачный дым стал настолько плотным, а духота такой невыносимой, что растворили выходящую в сени дверь и окно. Было невозможно поддерживать общий разговор, говорили все разом, перебивая друг друга со все возрастающим возбуждением. То там, то тут слышались заразительные взрывы хохота. Безудержное счастье, радость подстегивали людей, каждый считал своим долгом рассказать другим о каком-нибудь необычном случае в боях под Сталинградом или как-то прокомментировать еще невиданный для врага разгром. Пожилые офицеры-резервисты из охраны окружили Надежду Федоровну, с интересом слушая ее рассказ и удивляясь, словно перед ними был не молоденький младший лейтенант, а настоящий маршал. Лесник Никита Ефимович, сотрясая своим сочным басом стекла, говорил: