Диан Дюкре - Забытые

Тишину нарушают крики и стенания на всех языках мира. Когда дневной свет гаснет, женщины позволяют себе предаться безумству и начинают кричать. Возле барака номер двадцать пять слышатся шаги, дверь с шумом распахивается, пляшущая на потолке лампа внезапно снова зажигается. Грюмель, охранник, ответственный за их блок, прозванный Грюмо [43], потому что от одного его вида может свернуться молоко, подходит к ним, словно призрак, озаренный тусклым светом. Он так туго затянут в униформу, что кажется, будто воротник и пояс мешают ему дышать. Грюмель проходит по бараку, шаркая ногами, потроша тюфяки; от него исходит резкий запах алкоголя. Ему хотелось бы казаться выше, но ноги у него слишком короткие. Хотелось бы иметь как можно более воинственный и гордый вид, но для этого у него недостаточно длинная шея.

Обрюзгшие щеки, свиные глазки, лицо от носа до подбородка перепачкано губной помадой. Можно было бы принять его за клоуна, но смеяться никому не хочется. Грюмо вынимает из кармана кусок мяса, вертит его в своих жирных пальцах и слизывает сок, текущий по ладоням. Он продолжает вышагивать между тюфяками. В другой руке у него хлыст.

– Встать! Строиться в ряд, бошки! – рычит Грюмель, поторапливая хлыстом тех, кто медлит с выполнением приказа.

С самодовольным видом он прислоняется к стене, вытирает руки о живот, хватает ближайшую девушку, кладет руки ей на плечи и, разодрав ее рубашку, прижимает к себе. Грюмель смеется, целует девушку в губы и шарит жирной рукой в поисках груди. Семнадцатилетняя бельгийка не решается шелохнуться. Может быть, если она не будет вырываться, зверь остановится. Рука нащупала то, что ей было нужно, пальцы сомкнулись на молодой груди, как клещи.

– Пройдитесь! Я хочу увидеть, кто из вас самая молодая и красивая! Та, кто пойдет со мной без препирательств, хорошо поест!

Очевидно, он не впервые совершает ночной набег.

«Нежелательные» из барака номер двадцать пять босиком начинают странное шествие между тюфяками, набитыми соломой, перед охранником Грюмо, чья голова постепенно опускается на грудь. Он начинает храпеть. Шествие прекращается, но он вновь приходит в себя, вздрагивает, размахивает хлыстом, и женщины снова движутся вперед. Неужели хищник способен почувствовать девственность в лоне женщины? Грюмо протягивает руки к Лизе, прикрыв один глаз, чтобы не косить.

– Ты уже ела мясо по-французски? – шепчет он, стоя у нее за спиной и приподнимая ее темные волосы.

Остальные женщины хотят ему помешать, но что они могут сделать с этим разбушевавшимся Приапом? Ева чувствует, как чья-то рука в потемках передает ей нижнее белье, на ухо ей шепчут, что оно в крови.

Она сует в руку Лизе тряпку в надежде, что она поймет, что нужно делать.

– Оставьте ее, вы же видите, что у нее месячные! – выкрикивает Сюзанна.

До Лизы наконец доходит, какой план женщины придумали для ее спасения, и протягивает стражу грязную тряпку. Грюмо с оскорбленной миной выпускает Лизу из объятий и, икая, делает шаг назад.

– Ах, эти бабы! Грязные! Противные! Сначала они нас распаляют, а потом хотят заразить! Ты хочешь, чтобы я подцепил еврейскую заразу, да?

Он замахивается, чтобы ударить Лизу по лицу, но тут раздается чей-то голос:

– Я пойду с вами. Дайте мне есть, и я пойду.

Молодая женщина с короткими темными волосами, которую до этого никто не замечал, делает несколько шагов вперед. Грюмо обрадован таким утешительным призом.

– Спасибо, – шепчет ей Лиза, когда женщина проходит мимо нее.

Та молча кивает.

– Она спасла нас, – говорит Лиза, тяжело вздыхая.

– Ну, мои бедняжки, какие же вы дурочки. Это проститутка! – произносит Сюзанна.

– Так, значит, это она самая красивая? Серьезно? У этого жалкого типа совсем нет вкуса! – заключает Дита Парло, которая на протяжении всей этой сцены вела себя очень тихо.

Переспать, чтобы поесть, – одно из негласных правил лагеря, установленное мелкими начальниками, жаждущими больших удовольствий.

– Завтра я пожалуюсь коменданту, – заверяет Ева Лизу, которая еле дышит. – Этого больше не повторится.

Ночью дают обещания, продиктованные неугасимой надеждой, которой к утру уже не остается.

В начале было желание. Оно заставляет нас поверить в тысячи химер, является причиной наших бед и нашей смелости. Оно превращает угнетенных в непокорных, а иногда – в умалишенных, матерей-одиночек или шлюх.

До встречи с Луи Ева уже чувствовала себя желанной. Это произошло еще во время учебы в лицее: она встретила Александра Алексерова. Он был на два года старше ее и жил тогда в Мюнхене в общежитии для русских евреев-иммигрантов. У него была изящная походка. Хорошо сшитый твидовый костюм, рубашка с идеально накрахмаленным воротником, акцент, который придавал всему, что он говорил, видимость правды. Немецкий был для него иностранным, но Александр, безусловно, обладал ораторским талантом. Он организовывал собрания, на которых живо и с энтузиазмом говорили о Палестине. Он рассказывал своим собратьям о Средиземном море, омывающем ее сахарные берега на севере, и о Красном море, омывающем ее с юга. Никто из этих ашкенази [44]не видел обсуждаемых морей, но все были словно зачарованы землей, которая находилась между ними. Александр музицировал на домре, наигрывал далекие мотивы, рожденные там, где жизнь била ключом. В кругу его знакомых Ева чувствовала себя ребенком. Александр любил жалобный звук, издаваемый струнами, Ева же предпочитала ностальгическое величие Шопена; пианистка, избегающая толпы, не реагирующая на враждебные взгляды и отдающая предпочтение частным салонам и тайной любви. Ее застенчивая душа, отказывающаяся играть в современном оркестре, чувствовала себя на своем месте, когда исполняла ноктюрны. Ева, обладавшая романтическим воображением, умела растворить мирской хаос в мелодии, которую слышала она одна.

Дать чувству название – все равно что уничтожить удовольствие, запретив ему постепенно развиваться. Угадывать, трактовать его – вот в чем заключается мечта. Они оба отдались мечте, однажды днем, после занятий, на железной кровати с жесткими и неудобными пружинами, немного смягченными простым одеялом в красно-серую клетку. Это случилось зимой. Было уже темно, на шею Александра падал отблеск свечи. Он был у Евы первым, и у него хватило такта не говорить об этом.