Диан Дюкре - Забытые

– Я нашла это в своем нижнем белье! Вы слышите? Вам недостаточно морить нас голодом, вы хотите еще и унижать нас?

Давернь поправил очки на носу.

– Дорогая мадам, если вам не нравятся французские клопы, я предлагаю вам пожить с клопами в немецких концентрационных лагерях.

Но, будучи человеком, восприимчивым к требованиям женщин, за которых он отвечает, Давернь все же не мог дать слабину в присутствии испанских заключенных.

– Есть добровольцы? – осведомился он, повышая голос.

В Гюрсе, как, впрочем, и везде, действительно рассказывали о лагерях на Востоке, где Гитлер держал антифашистов, евреев, цыган, лиц без гражданства, гомосексуалистов, а также всех тех, кто отказывался интегрироваться в создаваемое им общество; лиц, которые считались опасными, вообще без суда и следствия.

Среди испанцев нарастает шум. Один из них делает шаг вперед, к Лизе.

– Значит, комендант, мы не будем больше работать.

Лиза пристально смотрит на профиль возмущенного мужчины, вставшего на ее защиту. Он ненамного выше ее, у него крупный нос с горбинкой, матовая кожа, более темная на скулах, густые седые волосы, вьющиеся на висках, полные алые губы, которые смело вдыхают жизнь в каждое произнесенное им слово.

– Ни один мужчина больше и пальцем не шевельнет. Сражаясь на стороне испанского народа, мы защищали интересы и вашей страны. Мы построили этот лагерь, поддерживаем в нем порядок, а вы управляете им только потому, что мы это позволяем, осознавая масштабы этой войны. Но то, что женщины, находящиеся здесь, терпят такое свинство, как и мужчины, – это недопустимо. Позвольте нам вычистить их блоки, иначе мы объявим забастовку.

Замолчав, мужчина повернулся к Лизе лицом, и она почувствовала на себе его взгляд. Его голубые глаза смотрели на нее, сияя, словно прожекторы. Контраст его зрачков с белками перламутрового цвета делал его взгляд притягательным. Его лицо излучало доброту. Он берет руку Лизы и целует ее.

– Эрнесто. Mucho gusto [46], – шепчут губы, приблизившиеся к ее окаменевшей ладони.

Давернь нервно постукивает офицерской тростью по сапогам, все ускоряя и ускоряя темп. Слова Эрнесто Ибаньеса звучат как призыв к мятежу. Давернь оборачивается к испанцам, чтобы узнать, говорит ли Эрнесто от имени всех. Никто не дрогнул под его взглядом.

– Хорошо. Мы сильнее вас. Мы вас приструним!

Давернь делает знак охране окружить пятьдесят испанцев. Пока те держат бунтовщиков под прицелом, комендант подзывает к себе одного из подчиненных и что-то шепчет ему на ухо. Затем кто-то из охранников хватает Эрнесто, в то время как другой приносит механическую машинку для стрижки. Эрнесто заставляют наклонить голову вперед – он вынужден опустить ее очень низко – и бреют ему голову прямо перед бараком коменданта. Испанец не вырывается, но так крепко стискивает кулаки, что они белеют.

– Вот что поможет вам избавиться от клопов, господин Ибаньес, – говорит Давернь. – А чтобы быть уверенным в том, что они вас больше не побеспокоят, я предоставлю вам персональный барак. Теперь вы не сможете сказать, что французское государство не принимает проблемы заключенных близко к сердцу.

Затем, обращаясь к охранникам, он произносит:

– Отведите его в блок для штрафников.

Простой барак, в котором совсем нет света, окруженный сетью колючей проволоки, более густой, чем на других участках лагеря: перелезть через нее невозможно. Внутри, на полу, – два одеяла. Мужчины называют эту камеру «сводящим с ума четырехугольником». Любая попытка побега или проникновения в женские блоки карается пребыванием в одиночной камере. Туда отправляют на неделю или две, оставляя узника без связи с внешним миром, и люди, которые там оказываются, не знают, сменяется ли день ночью или ночь днем.

За Эрнесто следует молчаливая процессия. Лиза снова пересекает лагерь. Она думает о его словах, его глазах, его губах. Тюфяк, на котором она спит уже почти месяц и который до сих пор кажется ей таким жестким, представляется ей защитной оболочкой против человеческой суровости. Лиза спрятала там записку, которую написал Эрнесто: это сделал именно он, теперь она в этом уверена. Девушка спрятала ее в чемодан, под фотографию матери, хотя им и не разрешалось оставлять такие вещи при себе. Отныне Эрнесто будет охранять ее сон; ее защищает мужчина, готовый противостоять власти, добиваясь, чтобы к Лизе относились по-человечески.

Как только испанцев развели по блокам, они тут же дали торжественное обещание: старые вояки из солидарности решили побрить себе головы. Но у них было всего две машинки для стрижки, купленные на черном рынке, поэтому воплощение их замысла в жизнь сильно усложнялось. Испанцы стали вытаскивать бритвы, лезвия, ножницы: все, чем можно резать. Кто-то случайно поранился, задев кожу головы или ухо. Многие сомневаются, продолжая кокетничать, но под ободряющие крики других бойцов интербригад, уверяющих их в том, что после стрижки они покажутся rubias более мужественными, сдаются.

Во время вечернего обхода комендант Давернь медленно проезжает на своем Citroёn по центральной аллее, перед тем как дать команду к отбою. Он видит четыре тысячи бритоголовых мужчин, каждый из которых поднял кулак. Когда Давернь с побагровевшим лицом выходит из машины, испанцы запевают «Марсельезу», достаточно громко для того, чтобы их голоса услышал Эрнесто, и не дают сумеркам сгуститься над бараком штрафников. Давернь разворачивается на каблуках, садится в машину и на бешеной скорости мчится к своему бараку.

Однажды утром в середине июня дверь барака номер двадцать пять медленно открывается, да так тихо и осторожно, как никогда прежде. Женщины просыпаются. В проем, отделяющий ясный день от темноты, просовывается чья-то голова. Кто-то неуклюже заходит в помещение, в руке у него ящик с инструментами. Мужчина в женском блоке. Вот это событие! Тень постепенно распрямляется; теперь можно рассмотреть молодого сильного мужчину, очень стройного: он скромно, в знак своих добрых намерений, улыбается, обнажая тридцать белоснежных зубов. Два зуба он потерял во время вынужденной посадки – они врезались в штурвал, как только шасси коснулось земли. Но боль, причиняемая пулей, которую люди Франко всадили ему в ногу, сделала его бесчувственным ко всему остальному: он больше ничего не ощущал.