Диан Дюкре - Забытые

Гюрс становится похож на кемпинг для интернированных, где слово «любовь» срывается с изголодавшихся уст, прячется в искалеченных сердцах, в огрубевших ладонях: островок в тени Пиренеев, где звучат шутки, слышится смех, даются обещания. Затем солнце заходит. На западе розоватое сияние обнимает высокие облака, на востоке голубоватый свет окутывает поросшие растительностью холмы, отбрасывая лучи на небольшие беленькие домики, в которые было бы так приятно возвращаться по вечерам. Немцы вошли в Париж, но узники лагеря об этом еще не знают.

– Скажи, как понять, что ты полюбила?

Лиза медленно затягивается сигаретой, затем протягивает ее Еве. Окурок еле тлеет: осталось мало табака, и женщины делятся им, сидя возле барака и любуясь лучами заходящего солнца, падающими на лагерь.

– То, что ты задаешь этот вопрос, уже кое-что значит, моя дорогая, – улыбается Ева, лукаво поглядывая на подругу.

– Не смотри на меня так. Мне кажется, что ты меня осудишь. Я действительно хочу знать, каковы признаки влюбленности, вот и все.

– Ты никогда…

– Нет, никогда. Я хотела, чтобы все было по-настоящему, чтобы чувство было сильным, чтобы оно стало для меня незаменимым, поэтому и предпочитаю ждать, но не разменивать свою мечту. Я так на это надеюсь, что не хочу ошибиться. А вдруг окажется, что он не тот, о ком я мечтала? Вдруг изменится, превратится в чудовище? Вдруг он завладеет моим сердцем, а потом разобьет его? Некоторые мужчины сначала открывают перед тобой дверь, а потом ведут себя как настоящие варвары, пытаясь сделать из тебя узницу. Вдруг я ему отдамся, а он лишь посмеется надо мной?.. Не думаю, что смогла бы это пережить.

– Я не могу пообещать тебе, что этого не произойдет. Это риск, на который нужно пойти, если хочешь любить. Испанцы говорят: « Donde hay amor, hay dolor», – где любовь, там и боль. Но когда мне становится страшно, когда моя любовь превращается в печаль, когда тревога не дает мне покоя, я говорю себе фразу, которая меня успокаивает: все могло бы быть и хуже.

– Ты думала о том, что нас окружает?

Ряды бараков и колючей проволоки придают лагерю в полутьме какой-то нереальный, фантастический вид; то тут, то там появляются небольшие струйки дыма.

– Да, разумом я понимаю, что нам, возможно, никогда отсюда не выбраться, но сердце говорит мне, что, пока я люблю, я жива. Оставь свои страхи и расскажи, о чем говорит тебе твое сердце.

– Что до встречи с ним я везде чувствовала себя ненужной. Не знала, зачем живу. Сердце требовалось мне только для того, чтобы перекачивать кровь, рот – чтобы говорить, живот – чтобы переваривать пищу, а моя грудь… была никому не нужна. Каждый орган выполнял свои физиологические функции. Я была одна, сама по себе, никто не мог причинить мне боль, и это было замечательно. Но теперь я чувствую себя так, словно заключена в тюрьму, где я одновременно узница и надзиратель. Понимаешь? Теперь мое тело предназначено для чего-то другого, я это чувствую. Губы жаждут поцелуев, грудь – нежных прикосновений, сердце хочет любить, а чрево… Оно больше не желает пустовать. Любовь свила там гнездо. И мне хочется стучать кулаками в стены этой тюрьмы, но я боюсь пораниться. Потому что я уже пропала: внутри у меня что-то разбилось.

Горячность, с которой Лиза все это произносит, удивляет Еву, которая считала свою подругу спокойной уравновешенной девушкой.

– Не бойся сделать ошибку – никто тебя не осудит. Не бойся пораниться – ты сможешь исцелиться. Ты слышала об искусстве, которое японцы называют Kintsugi ?

Лиза пожимает плечами, по щекам у нее текут слезы.

– В книге о Востоке, которая была в библиотеке у моего отца, я прочитала, что в Японии, когда бьется посуда, ее, вместо того чтобы выбросить, склеивают лаком, посыпанным золотом, чтобы трещина выглядела красиво. Это называется «спайка золотом». Выходит, на посуде остается ее история. И чем больше в ней трещин, тем выше она ценится, ведь золото протекает по ней щедрой полноводной рекой.

– У меня никогда не будет столько золота, чтобы я могла себя починить…

– Но с тобой буду я. Я тебе помогу.

– Откуда ты знаешь, что Луи – любовь всей твоей жизни?

– Мне неизвестно, что такое любовь всей моей жизни. Но каждый вечер, ложась спать, я представляю, как мы идем с ним рядом, держась за руки, и солнце светит нам в лицо. А утром я молюсь о том, чтобы мы могли еще немного побыть вместе. Луи тот, кто сжимает мою руку, когда я поднимаюсь или спускаюсь, тот, кто поддерживает мачту, когда шторм раскачивает мое маленькое судно, тот, чья улыбка заставляет забыть о несчастьях. Если бы он был здесь, мы бы смеялись. Я полюбила Луи сразу же, как только увидела, и с тех пор он всегда со мной. Это мои качели.

– Что?

– Когда мы жили в Мюнхене, отец иногда водил меня в Englisher Garten [54]. Я раскачивалась на качелях как можно сильнее, а он в это время читал, сидя на лавочке неподалеку. Я говорила себе, что, если мне удастся сделать полный оборот, отец так удивится, что оторвется от книги и посмотрит на меня. Я все набирала скорость, стараясь, чтобы полюса поменялись для меня местами, – голова вниз, пятки кверху, я так раскачивалась, что иногда от моих ступней падала тень… Я закрывала глаза, чтобы почувствовать головокружение. Ветер звенел в ушах, а я двигалась еще быстрее, еще энергичнее, втайне надеясь набрать такую скорость, чтобы почувствовать невесомость. Но канаты качели всегда спасали меня – они не давали мне улететь. Из-за них мне так и не удалось сделать полный оборот, из-за них я не стала абсолютно свободной, и это было несправедливо, но мне нравилось, что они меня удерживают. Вот что значит для меня Луи.

– Почему у вас нет детей?

– В любви это ведь не обязательно, разве ты не знаешь? Можно всегда оставаться вдвоем, третий не нужен. Двойка – хорошая цифра. Вот тебе доказательство: делая нас зрячими, Бог дал нам по два глаза.

– Но разве тебе не хотелось стать матерью?

– Иногда одного желания недостаточно, – отвечает Ева.

Теперь она начинает плакать.

– Ребенок не выжил, да?