Диан Дюкре - Забытые

– Я ни за что не стану раздеваться за деньги. А ты ведь не хочешь, чтобы увидели твой шрам… Или ты попросишь зрителей отвернуться и не смотреть на тебя, пока ты не скажешь «ананас»? Девушек из кабаре никто не уважает. Это всего лишь сексуальные объекты.

– Ты преувеличиваешь, потому что ты – недотрога!

– Так считаю не я, а доктор Фрейд, в университете я читала его работы.

– Сексуальные объекты? Все зависит от того, какие именно, – бормочет Сюзанна, которую разбудил их спор. – Метла ни о чем мне не говорит, а вот скалка – совсем другое дело. И как с ними нужно обращаться?

– Вы ничего в этом не понимаете. Мне доводилось играть на рояле в таких местах. Мужчины дорого платят за то, чтобы увидеть, как женщины танцуют, слушают их пение, надеясь, что нежные голоса перенесут их в другой мир. Они хотят, чтобы мы их заворожили, а потом возвращаются к себе домой. Мужчинам нравится недостижимое. Мы могли бы взимать плату с французов, охраняющих лагерь, с военных, охранников и даже с мужчин из деревни.

– Но французы нас ненавидят! – не успокаивается Лиза.

– Они ненавидят нас, пока мы в бараках, но на сцене мы окажемся выше их, и они нас полюбят.

– Когда у нас все случилось, Педро подарил мне маленькую кастрюльку… Вы думаете, что теперь я сексуальный объект? – волнуется Сюзанна. – В таком случае я предпочла бы казан, учитывая, сколько я для него сделала.

Воодушевленная идеей, Ева продолжает убеждать подруг:

– Красотки кабаре – настоящие дивы. Французы точно так же, как и немцы, падают к их ногам, целуют им руки. И если бы они пришли сюда, они бы нас не тронули, потому что до настоящего времени они не трогали артисток кабаре!

– А что ты скажешь о тех местах, где висят таблички с надписью «Евреям вход воспрещен»? Гитлер считает, что мы неспособны ни к музыке, ни к поэзии, что мы отравляем все прекрасное.

– А разве это не вызывает у тебя желания петь еще громче, чтобы он понял свою ошибку? Неужели тебе не хочется стать райской птицей, демонстрирующей свое пение?

– Я скорее похожа на жирную куропатку, – вмешивается Сюзанна. – Так тоже можно?

– Ты можешь быть любой птицей, какой пожелаешь.

– И все же мы не позволим им нас ощипать безропотно, – заявляет Сюзанна, окончательно проснувшись.

Мысль о пухленькой поджаренной куропатке ее забавляет.

– Лиза, то, что происходит в Европе, касается не только евреев. Это касается всех нас. Гитлер хочет создать мир, где женщины должны сидеть дома, чтобы рожать многочисленных детей. Мы должны принести себя в жертву полностью. Мы должны проводить все свое время у плиты, больше нам ничего не остается. Дети, кухня и самопожертвование – вот для чего, по его мнению, созданы женщины.

– А меня бы это устроило, – говорит Сюзанна. – Я бы с радостью нарожала Педро кучу кудрявых толстощеких ребятишек!

– Конечно, Сюзанна. Но разве ты хочешь, чтобы тебя заставили рожать маленьких блондинчиков для какого-нибудь Фрица?

– Не знаю я никакого Фрица. К тому же Педро, по-моему, очень ревнив…

– Но мы находимся в лагере для интернированных! – напоминает Лиза, повысив голос.

– Комендант Давернь будет на нашей стороне.

– И как же ты собираешься его убеждать?

– В тот раз, когда я пошла к нему, чтобы пожаловаться на Грюмо, комендант слушал Парижское радио. Я узнала голос Сюзи Солидор [56], передавали ее выступление. И мне показалось, что ему это очень нравится.

– Ну и что с того?

– А то, что если коменданту нравится блондинка с грубым голосом, которая не скрывает того, что испытывает симпатию как к мужчинам, так и к женщинам, и которая каждый вечер якшается с нацистскими офицерами, то я не вижу причин, по которым он мог бы нам отказать!

– Ты кое о чем забываешь: рейх запретил упаднические танцы и музыку!

– Что ж, «нежелательные», поющие под упадническую музыку, – в этом нет ничего удивительного.

После этих слов на лице Лизы наконец появляется вдохновение. Сюзанну же волнует практическая сторона вопроса:

– Нам понадобятся костюмы.

– Я работала костюмершей в Большом театре, я вам помогу, – произносит какая-то тень с русским акцентом, которая бежит к выходу, переваливаясь с ноги на ногу.

– Одной проблемой меньше! – радуется Ева.

– А что с музыкой?

– У меня в чемодане есть fidl , – произносит другой голос, очень тонкий; он принадлежит Дагмаре, женщине, которой Ева и Лиза помогли в день приезда.

Полька достает маленькую скрипку с тремя струнами.

– Я буду играть на рояле, – воодушевляется Ева, – Сюзанна и Лиза, вы будете петь.

– Я обязательно спою, если тебе удастся раздобыть рояль! – восклицает Сюзанна.

– Привезти рояль в лагерь невозможно, организовать кабаре – тоже! Мы не в Париже! – возмущается Лиза, злясь на себя за то, что на мгновение поверила в эту сладкую манящую мечту.

Сильта Неменская выбегает из барака среди ночи, даже не успев одеться. Она спешит к уборным. Ее желудок терзают жуткие колики, и она не переставая бормочет, словно для того, чтобы убедить саму себя: «Только бы не опоздать!» Едва устроившись над ямой, Сильта чувствует, как струя резко вырывается из ее тела. Женщину охватывает ужас, когда она представляет, как выглядит со стороны: сидящая на корточках, исходящая пóтом; теплая тошнотворная жидкость стекает по ее ногам, заледеневшим от холода. На глаза наворачиваются слезы боли и протеста.

«А если бы меня увидела моя мать?» – думает Сильта. Ей сорок лет, но теперь у нее нет возраста. Ей ужасно не хватает матери, которая осталась в Москве. Сильте хотелось бы, чтобы мама вытерла ей лоб, чтобы избавила ее от стыда, чтобы сказала, что и это тоже пройдет, как и все на свете; что она выздоровеет и все забудет.

Сильта с трудом поднимается, осторожно, чтобы не поскользнуться на влажных деревянных досках. Остается самое сложное – вытереться. В ее гардеробе политической заключенной давно уже нет ни чулок, ни нижнего белья. У нее не осталось ничего, кроме одежды, которая на ней, и нескольких тряпок, которые ей удалось схватить, когда задержали за коммунистическую пропаганду: тафта, шелк, украшения для костюмов лебедей, ночных цариц, но ничего такого, что могло бы пригодиться заключенной. Еще никогда Сильта не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас, на этом жутком помосте под открытым небом. Ее шея обмотана синим шерстяным шарфом, который связала мама: он был довольно плотный и жесткий на ощупь, поэтому иногда по ночам Сильта использовала его вместо подушки. Доведенная до крайности женщина вынуждена вытереть им экскременты; затем она возвращается в барак, надеясь, что боль в животе утихнет и она сможет уснуть. Едва Сильта закрывает глаза, как ее окружает стайка возмущенных женщин, недовольных исходящим от нее запахом. Они грозятся выкупать ее в корыте с ледяной водой, прямо на улице. Ева осторожно отталкивает раздраженных соседок по бараку и протягивает Сильте тряпку, смоченную в дождевой воде, которую они собирают в кастрюлю Сюзанны. Сильта встает, чтобы выйти вытереться во дворе. Ева смотрит на ее высокую исхудавшую фигуру и желтые волосы. Больше всего на свете Сильта любила свою профессию; закулисье Большого театра, о котором не знали ни зрители, ни критики, обладало, по ее мнению, истинной красотой. Из-за симпатий к немецким эмигрантам, которые часто подвергались сталинским репрессиям, она скрепя сердце вынуждена была покинуть Москву. Сильте удалось добраться до Парижа, где власти сочли ее подозрительной. Таким образом она оказалась в числе «нежелательных».