Борис Егоров - Продолжение следует...

Мы вспоминали, как ездили «закрывать сезон» на озеро Балатон, как путешествовали в Секешфехервар, Эстергом, Эгер, Кячкемет. Как осматривали пионерскую железную дорогу, Чепельский автозавод и уникальнейшее сооружение — замок Бори Ене. Большой замок, похожий на крепость, построен руками одного человека! Бори Ене был инженером, художником и архитектором и строил замок сорок лет. В честь своей жены... И на своих полотнах изображал только её.

И мы встретились с ней. Ей было уже восемьдесят лет, но она была похожа на все портреты.

Мы шагали по тихим аллеям острова Маргит и смотрели на мутноватый Дунай.

Дьёрдь спросил:

— А как пластинка? Слушаешь?

— Я берегу, берегу её!

— Ты полюбил то, что у нас в Венгрии все любят. Недавно умер король скрипки, лучший исполнитель наших мелодий. «Король скрипки» — это звание не государственное, его даёт народ. Дипломом и медалью является популярность. И вот уже много-много поколений все короли были из одной семьи. И этот, который умер, тоже из неё. На похоронах над его могилой играла тысяча скрипок... Со всей Венгрии съехались скрипачи.

Мы так увлеклись разговором, что я едва не опоздал на поезд, идущий в Белград. Прыгнул на подножку последнего вагона.

Поездка в Югославию — это возвращение в страну, о которой я тоже упоминал в начале книги. И название этой страны — Поэзия.

В Белграде меня познакомили с инженером Йовой Петровичем и его женой Душицей, очень обаятельной женщиной. Душица — это уважительно-ласкательное от «душа». А «душа» и по-русски, и по-сербски означает одно и то же.

— Вы свободны в воскресенье? Приходите к нам, — сказали мне Петровичи.

В воскресенье у них собрались друзья. Среди них были инженеры, журналисты, бывшие партизаны.

Меня, как человека, приехавшего из Советского Союза, встретили очень радушно. И, естественно, очень скоро разговор зашёл о том, что утвердило, скрепило дружбу народов СССР и Югославии, — о боевом братстве в дни минувшей войны. Вспомнили, как Советская Армия вступала в Белград. Вспомнили партизаны былые сражения.

А потом разговор зашёл о литературе, и меня стали расспрашивать о новых книгах, о том, над чем работают московские писатели.

Мои собеседники хорошо знали творчество Галины Николаевой и Веры Пановой, Сергея Антонова и Константина Паустовского, проявляли большой интерес к советской мемуарной литературе и собирали книги из серии «ЖЗЛ», выпускаемой «Молодой гвардией».

О том, что «ЖЗЛ» в Югославии пользуется большим читательским спросом, я уже знал. Накануне я встречался с директором издательства «Рад», и он просил меня прислать из Москвы новые книги этой серии.

— Переведём и выпустим, — сказал он. — Расходятся моментально. Биографии читают все.

За столом затеяли литературную игру: кто больше прочтёт на память из Достоевского. Один прочитал полторы страницы, другой — две.

Победителем оказался прочитавший, ни разу не сбившись, три страницы из «Преступления и наказания». Даже три с хвостиком.

Я заметил, что оказался среди эрудитов.

— Какие мы эрудиты! — сказал один из гостей. — Вот Душица — это эрудит настоящий!

Душица залилась румянцем:

— Ой, оставьте!

— Нет, нет, Душица, ты покажи москвичу свой дневник. Ты же сейчас не держишь его в секрете?

— Покажите, пожалуйста, если можно, — попросил я. — Если только можно...

Душица пошла в соседнюю комнату и вернулась, держа в руках тетрадь в кожаном переплёте.

«20 октября... 3 ноября... 14 декабря...»

С обычными дневниками эту тетрадку роднили только даты. На этом сходство кончалось.

Это был... роман в стихах. В стихах русских поэтов. Стихами сорока пяти русских поэтов на протяжении семи лет, до замужества, девушка рассказывала о своей жизни, о том, что радовало или огорчало её, почему ей было грустно или весело.

Это судьба, рассказанная тысячами строк любимых стихов. И ни одного слова от автора!

Брюсов:

Что-то случилось, значит... Ну конечно!

Пушкин:

И дальше — Полежаев:

Снова Пушкин:

И вдруг — нежно-меланхолический, мягкий Блок:

Это, наверное, переход к другому настроению. И оно наступает, потому что следующие строчки, есенинские строчки, звучат иначе:

Девушка знала очень много русских стихов, и каждый день в памяти её всплывали те, что были созвучны её настроению; она мыслила стихами русских поэтов...

Я читаю этот необычный дневник, и мне кажется, что давно знаком с его автором, женщиной из Белграда, мне хорошо известна её жизнь и близко её топкое, благородное поэтическое сердце.

Разве не может не быть близким человек из далёкой страны, который в минуту грусти и одиночества раскрыл вдруг тетрадь и написал в ней не на своём языке, а на русском:

Или:

Это же не только стихи надо знать — надо думать по-русски, размышлять по-русски, тосковать по-русски...

Я спросил у очаровательной Душицы, откуда она так хорошо знает русский язык и русскую поэзию. Она ответила:

— Сама учила, друзья помогали.

И тут кто-то сказал:

— Ду́ша, Ду́ша, ты сербка, а душа́ у тебя русская.

Она улыбнулась:

— У нас у всех душа одинаковая. Потому что мы родные!

Это был для меня большой праздник поэзии, новая, неожиданная с ней встреча. Не первая — и первая. Встреча с прекрасным всегда первая. Так каждый раз, словно впервые, вижу я Московский кремль. Я не могу привыкнуть к нему, он кажется мне всегда новым. Он для меня не застывший, а меняющийся. Недавно вдруг совсем иначе я увидел его башни. Казалось, все башни я хорошо знаю. А они не такие, какими мне представлялись до этого, — сложнее, замысловатее, интереснее.

Никак не могу постигнуть тайны красоты Московского кремля. А где тайна, там волнение.