Моше Натан - Битва за Иерусалим

Наш Катан уже миновал несколько позиций, когда одному из бойцов удалось его все-таки остановить и перевязать. Катан пошел дальше, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы не выронить базуку. Не раз приходилось ему ползти на четвереньках — иначе было не пробраться вперед. Когда приходил конец его терпению, он скрипел зубами и бормотал: «Будь что будет. А базуку не брошу». Так он шел и шел…

Позднее он встретил своего командира Додика. Додик кинулся обнимать Катана, хотя это совсем не было в его характере, а скорее наоборот. Додик терпеть не мог нежностей. «Слушай, Катан, — сказал он, — я слыхал от твоих парней, как ты тащил базуку. Тебе причитаются поцелуи. Тебе причитаются поцелуи, слышишь, парень».

В нескольких шагах от места сентиментальной встречи с Додиком Катан увидел мелкую траншею, откуда можно было выстрелить из базуки. Это как раз место для выстрела, подумал он. — Если не здесь, то где же? Силы оставляли его, рука болела нестерпимо. Как стрелять? Он сделал невозможное, и когда в конце концов ему удалось вынуть снаряд и зарядить базуку, оказалось, что алюминиевый ствол продырявлен пулями и стрелять из него нельзя.

«Напрасно столько сил угробил, тащил базуку, — проговорил он в отчаянии. — Напрасно…»

Рота Додика, продвигаясь в траншее, достигла подножия Гив’ат-Хатахмошет и залегла там в ходах сообщения западной стороны. Здесь установилась связь между командиром полка Иосефом и Додиком. Додик доложил, что рота выполнила задачу и овладела траншеями, ведущими к холму, и его западными подступами. «Ты готов продолжать и подняться на самый холм?» — спросил Иосеф. Додик ответил, что такая возможность есть. «Пока все шло легко, — сказал он. — Сумеем захватить холм сами».

Пока он вел переговоры с командиром роты, из траншей стали появляться раненые, и очень скоро картина окончательно переменилась: поле напоминало живодерню. Один из ротных фельдшеров бегал по траншеям под пулями и рвущимися гранатами. То и дело он спотыкался о согнутые приклады, разорванное и обуглившееся оружие. Рядом раздавались жуткие вопли и стоны. Фельдшер бежал на крики. К пересохшему от пыли и дыма горлу подкатывал ком, сердце бешено колотилось от всех этих несущихся со всех сторон воплей о помощи.

При первой нашей с ним встрече еще в начале пути он не тревожился за себя, — его беспокоила ответственность, возложенная на него. Он знал, что в этом бою многие падут, но что еще больше людей будет нуждаться в нем в самые трудные часы своей жизни — от него будет зависеть их судьба. Он считал, что у него слишком мало боевого опыта, и огромная, тяжкая ответственность угнетала его. Теперь он пытался доказать самому себе, что достоин оказанного ему доверия.

Он подбежал к солдату, безостановочно кричавшему «фельдшер, фельдшер». Оказалось, парня охватил припадок истерии, хотя ничего ему не угрожало. Фельдшер отвесил ему оплеуху и остановил нервный срыв. Перед тем как бежать дальше, он не забыл сказать ему несколько добрых слов. Через несколько шагов он наткнулся на тяжело раненного, исходившего страшным плачем: «Умираю… умираю…»

«Еще немного, и начнет светать, — сказал фельдшер. — За тобой придут и вынесут. Не бойся!» Он приласкал раненого, утешил его и побежал дальше, исполненный злобы, под пулями, продолжавшими полосовать по траншее. Упал на колени возле другого раненого, лежавшего в одиночестве, и ползком перетащил его в более безопасное место. Воздух снова завибрировал от пуль. Фельдшер помог раненому улечься поудобней. Тот захрипел, когда он попробовал его обследовать. Он расстегнул пропитанную кровью рубашку и отпрянул в ужасе. Под ней все было разворочено («Жуть! Жуть’»). Он принялся накладывать повязку за повязкой, усилившие боли раненого. Проклятые пули не переставали свистеть над головой.

«Я выберусь из этого живым? — спросил раненый. — Ты мне скажи, выберусь я из этого живым?»

Фельдшер кивнул в ответ и пополз на стоны третьего, лежащего в красной луже со смешанным выражением боли и удивления на сером лице. Казалось, все, чего он в жизни желал и не получил, — отныне не получит никогда, — запечатлелось в этом выражении. Фельдшер перевернул его и увидел обнаженные внутренности. Он ввел морфий, чтобы приглушить муки, а затем попытался как-то затомпонировать и перевязать брюшную полость.

Перед тем, как покинуть его, он посмотрел ему в лицо. Широко раскрытые, совершенно трезвые глаза. При полном сознании и явном понимании того, что его ожидает.

В течение всех этих часов боя фельдшер держался так, как он сам от себя никогда не ожидал, но теперь, когда рота собралась, чтобы идти на холм, его вдруг сломило. «Это случилось, — рассказывает он, — когда мне сообщили, что второй ротный фельдшер, Дидье Гутель, ранен в руку. Я отправился перевязать его. Держался он — честь и уважение. Затем хлынул поток других раненых. Их масса, а я один. Зрелище жуткое: истерзанные тела, один в сознании, другие нет, куда ни глянь — кровь. Я начал работать, как бешеный. Вводил морфий, глушил боли, отпаивал тех, кто без сознания, останавливал кровь — а были изрешеченные, как сито. Делал что мог, пока у самого вдруг не потемнело в глазах. Слабость страшная. Прислонился к стене траншеи, чувствую, накатывается на меня обморок, сейчас упаду. Чувствую, не в силах я больше видеть раненых и убитых (я не хирург, нет у меня привычки к такому — я всего лишь обыкновенный человек, да еще чувствительный). Кто-то закричал мне: «Ты тоже подцепил пулю?» Это вывело меня из транса. Я был совершенно сломлен и не думал, что оправлюсь. Но я знал, что я должен — должен во что бы то ни стало действовать, хотя и нс спасу этих людей и никто их не спасет».

Через некоторое время, когда ему полегчало, фельдшер по просьбе раненого чиркнул спичкой, и тот прикурил сигарету. При свете спички фельдшер увидел свои руки. «Я был как мясник, — говорит он, — весь в крови, но меня это больше не волновало. Я пришел в себя, внутри все словно заморозило. Теперь я работал как часы. Четко и хладнокровно обдумывал каждое движение».

Спустя несколько минут после того, как Додик согласился продолжать атаку и подняться с ротой на холм, он снова связался с командиром полка Иосе- фом: сообщил, что у него много раненых и не хватает боеприпасов. Поэтому он бы предпочел, чтобы атаковала рота Дади, как и было запланировано, и чтобы она завладела холмом Гив’ат-Хатахмошет.

Дади находился в то время в полосе прорыва и двинулся со своей ротой в сторону Полицейской школы. Незадолго до этого, поглядев на здание полиции, он сказал своему заместителю Эшколу, которому вскоре суждено было погибнуть: «У меня такое впечатление, что когда мы туда доберемся, мы не найдем там ни души. Все легионеры смотаются на Гив'ат-Хатахмо- шет». Теперь, когда он направлялся к зданию полиции по пути к Гив’ат-Хатахмошет, он не мог себе представить, насколько прозорлива его догадка. Здание полиции, которое считалось одним из самых крепких орешков в битве за Иерусалим, оказалось, благодаря превратностям войны, самой легкой добычей.