Пётр Африкантов - Пограничник 41-го

А пока я лечусь. Прав хирург – лечение ног затягивается. Я умею ходить с палочкой. Выхожу во двор больницы, это разрешается, дышу свежим холодным воздухом. Погода неустойчивая – то светит солнышко, то сыпет затяжной мелкий дождик. Я бы мог ходить и без палочки, но побаиваюсь.

Всё произошло очень неожиданно. Ночью мне шепнули, чтоб шёл в комнату для инвентаря, то есть в кладовку, где хранятся лопаты, скребки, и другая хозяйственная утварь. Когда я туда пришёл, там собралось около двадцати человек почти выздоровевших больных.

Незаметно, бочком входит хирург и говорит:

– Этой ночью вам надо всем бежать, завтра будет поздно. Немцы откуда-то пронюхали про наше убежище в карнизе. Единственное, что я для вас могу сделать, это вот это, – и он указал на ворох тряпья. Под тряпьём оказались недостающие нательные рубашки и кальсоны, другой одежды не было, и все мы были босиком. – Бежать будете через котельную, – продолжает говорить доктор, – из котельной пройдёте в дровяной склад. В стене склада две доски оторваны, вы их просто отставите в сторону и всё. Когда выберетесь из склада, стойте в тени забора и ждите сигнала. Мы постараемся чем-то отвлечь часовых. Бегите прямо через поле к лесу и врассыпную, чтоб было меньше потерь. У немцев нет караульного взвода. Одни пулемётчики на вышках, собак тоже нет, преследовать некому. Ты, Пётр, – обращается он ко мне, – ещё сильно не долеченный, бежать бегом ты не сможешь, но деваться некуда, уходить надо обязательно, крепись и прощай».

Он обнял каждого и вышел.

Мы стоим в кладовке подавленные расставанием. Каждому из нас он подарил надежду на жизнь. Как всегда в таких случаях находится шутник, что разряжает обстановку. Нашёлся такой и среди нас.

«Жаль, что немцы справки о нахождении в их госпитале нам забыли написать и печать приложить». – Пошутил кто-то.

«Не беспокойся, сейчас они их нам напишут из пулемёта и печать меж лопаток приложат», – вставил другой, и все замолчали.

В общем-то, остряк оказался прав. По иронии судьбы, в году этак 1980-ом меня обследовал, как фронтовика, консилиум врачей по месту жительства. Я показал израненные ноги. Хирург осмотрел шрамы и говорит: «Да, это тяжёлые пулевые ранения, тут ни одна пуля по ногам прошлась, всё видно невооружённым глазом. – Затем помолчал и добавил, – извините, Пётр Андриянович, но подтвердить я вам эти ранения, без справки из госпиталя, где вы лечились, не могу, такие правила».

– Так где я того немца найду, чтоб он мне справку дал и печать поставил!? – вскипел я. Но хирург был не преклонен. Так и остался я обычным фронтовиком, а не инвалидом. Вот тебе и шуточка, прозвучавшая в кладовке для инвентаря.

Мы сделали всё, как нам было сказано главным врачом. Теперь, прижавшись к забору, стоим и ждём сигнала. Моросит холодный мелкий дождь. Погода для побега хорошая, видимость слабая. Немецкий часовой, засунув руки в рукава шинели, ходит на вышке, видно пытается согреться. Менять его, по нашим подсчётам, должны только через полчаса, и он уже изрядно продрог. Вдруг в противоположной стороне от нас на больничной территории вспыхивает пламя. Это сигнал. Пулемётчик поворачивается в его сторону и тут же семнадцать человек разом бросаются бежать в тёмную пустоту.

Я, крещусь и тоже вроде бегу. Бежать мучительно трудно, босые ноги утопают в рыхлой холодной почве, разъезжаются. Я постоянно падаю, но встаю и снова бегу. Бегу, как умею. Это, конечно, не бег, а больше ковылястый умеренный шаг.

По полю заплясало желтоватое круглое пятно прожектора. Вот оно скользнуло передо мной, осветило меня. В голове промелькнула мысль: «Сейчас будет выстрел, падай!»,– и тут же, будто какая-то невидимая сила толкает меня в спину, и я зарываюсь лицом в грязь. Слышу, как прямо над головой свистят пули, врезаются в землю и обдают лицо влажным крошевом, следом, другая очередь. Пятно прожектора смещается в сторону и выше.

Немец видно решил, что меня убил. Я скашиваю глаза и вижу, как к лесу по полю скользят тени бегущих товарищей, а с вышки захлёбываясь лает и лает пулемёт. Я вскакиваю и бегу, или думаю что бегу. Ног, как будто нет. Хорошо, что мои ноги ещё как-то передвигаются. Я заметно отстал от товарищей, некоторые уже достигли леса, а кто-то приближается к нему. Пятно прожектора пляшет где-то на краю поля, а пулемёт бьёт и бьёт по убегающим.

Ноги совсем не слушаются. Я падаю, будь что будет, застрелят – так застрелят. Лежу неподвижно. Мокрая земля, мокрое небо, мокрое липкое нательное бельё, превратившееся из белого в грязно-серое. Я не думаю ни о жизни, ни о смерти, всё пустое. Даже минута лежания в холодной грязи стоит многого.

Пулемётная пальба стихла. По полю ползает, высматривая недобитые жертвы, жёлтое пятно прожектора. Иногда доносятся короткие очереди. Чувствую, как жёлтое пятно заползло мне на грудь, остановилось, немного потопталось, постояло, скользнуло по лицу и стало смещаться вбок. Видимо пулемётчик убедился, что я – труп и стал осматривать поле дальше. Затем луч прожектора останавливается на одном месте и стоит недвижно. Видимо у немца замёрзли руки, и он их греет, засунув в карманы шинели или в рукава. Я медленно встаю. Под руки попадается какая-то палка. Я беру её в руки, опираюсь на неё и, еле переставляя ноги, пошатываясь, шагаю в темноту. Немец меня не видит. Он думает, что сделал своё дело. Это хорошо для меня. Только бы он не стал опять крутить прожектором.

Наконец, вот он спасительный лес. В нём полная темнота. Всё так же моросит осенний промозглый дождь. Огромная ель. Под елью мы. Нас в живых осталось семь человек. Нам повезло, мы живы и на свободе. Ёжимся. Все мокрые и грязные. Очень холодно.

Везение десятое

Только это была ещё не полная свобода. Мучили вопросы: куда идти? далеко ли жильё? Кто приютит и даст корку хлеба? Решили идти в другое село, не отрываясь от опушки леса, чтоб был ориентир. К утру, мы подошли к селению. Дождь умерил свою прыть, и стало лучше видно. Селение небольшое в одну улицу, оно тянется вдоль речки. Прячемся под дубом, прислушиваемся. Деревня просыпается. Редко лают собаки, хозяйки провожают коров на выпас. Что они там найдут в этих лугах, но всё же, не в хлеву стоят. Крестьяне экономят, заготовленное на зиму сено.

Решаем сразу в село не идти, а подождать восхода солнца. Ждём. А вот и солнце. Идём в крайний дом. К дому подобрались незаметно. Увидели, как хозяйка, захватив дров, толкнула ногой сенную дверь и вошла в коридор, за ней мы и устремились.

Дом, куда мы пришли, оказался большим, с несколькими комнатами. В нём тепло, даже жарко. Пожилая женщина хлопочет на кухне, а молодая, что принесла дров, накидывает на себя платок, верхнюю одёжку и, уходя, говорит нам: «Пойду по соседям вам одежду пошукаю, нельзя же вот так в одном исподнем», – и вышла. Из комнаты выбегает мальчик лет пяти-шести, хватает шапку и маленькую фуфайчонку и бросается за матерью. Через некоторое время он возвратился надутый; разделся, сел против меня на скамеечку и стал от неудовольствия ковырять в носу.