Андрей Воронов-Оренбургский - Имам Шамиль. Том первый. Последняя цитадель

* * *

Кто-то не выдержал в общем гаме, крикнул запальчиво, молодо:

– Кадысь зачнем? На кой…ждать? Все почти собрались!

Поляна крякнула от дружного: «Верна-а-а!»

А молодой, зеленоглазый Митька Зубенок, которому принадлежал звонкий голос, весело щелкнул языком на горский манер:

– С трофеем вас, Антип Авдеич! Ишь, ты! – яких волчар отловили! – Он кивнул на трех связанных аварцев и воткнул, будто шилом: – А вы все тучей кружите, Антип Авдеич. Нут, хоть ссудобили нас урядницким «благословением» своим, чо ли? А тоть водка – зараза в горле взады попреть! – гаркнул в спину урядника Митька, выравнивая в улыбке желтоватую блесну зубов. Он что-то шепнул приятелям, подмигнул, казаки грохнули смехом. А неуемный Митяй с мечтательной тоской протянул:

– В точку мой дядька Гурьян бьет: «скобленые рыла», солдаты значить, совсем из другого теста слеплены, чем наш казак.

– Ишь, ты… – присвистнули у костра.

– А то! К нам ближе чай по кровям и духу горец будет. И разуменья поболе, и форсу, и достоинству! А эти – тьфу! Мякина в башке, да дратва в руке. Одно – «сапоги».

– Да иди ты!.. – снова гаркнули у костра. – Пяхота – сила! Штыки-и!.

– Сам «иди»! Вот у нас, в позапрошлом годе столовался один желторотый юнкерь. Так смех один! Все дивовался чудной, пытал, как-таки казаки живуть, чой, да чаво? Какову мы, стал быть, роду-племени. Они разумеют – у казака одна плетка, да шашка! Кха-а! Думают – дикой казак и замест души у него бутылошная склянка, да чесало для коня. И тавось не петрють погонники, чо ить мы таки же люди во Христе: и выпить не дураки, и баб равно любим, и девок милуем, своенному горю плачем, чужой радости не радуемся.

Вот ты, как, Пятро? Кха-а! А я, казак, жадный до жизни стал на энтой войне. Как вспомню, сколько на свете гарных баб, аж сердце жмет! Опомнюсь, чойт мне их всех сроду не придется облюбить… Не покрыть, стал быть, – так ить аж – выть готов с тоски! Такой я знойный до баб стал, что кажду бы до болятки тискал да миловал… Крыл бы и летучую и катучую, лишь бы гарна, красава была… А тут тоже с большого перепугу приладили жизню: всучат тебе одну «суконку» до смерти – и мусоль ее…нешто не обрыднет до тошноты? Верно гутарю, сват? – Митька по-свойски подмигнул связанному по рукам и ногам аварцу. – У вас-то с этим делом богато. Жируете, будь здоров! То-то, молчит шайтан, стал быть согласен. Ишо воевать с нами рыпнулся! Лежал бы в своей сакле на ковре, дул бузу, да строгал сыновей бы во имя Аллаха, а так… Мало вас чоль на штык брали? Иль о шашке казацкой соскучились? Цы-ыть, сволота! Ты мне глазюки подлы не остробучь! И не скрипи зубами, гада! Ты мне хоть их до корней сотри! Отбегался…будя. Больше скачек – йок. Кирдык тебе, брат. Неча было в атамана стрелять…

– Экий варнак ты, Митька! Пр-рекратить допрос! Кому должно спросют с ирода! – с плеча обрубил урядник. – Тьфу, балабой! Все жеребцуешь? Хохмишь? «Женилка» выросла, покою тебе – чуме не даеть! И всей-то разговоры твоены о бабах. Гляди, дожеребцуешь! Выложут тебя тятьки потоптанных тобой девок. И поделом!

– Да мы сами с усами, ваш бродь! – рьяно поднялись казаки. – Не горюй, Авдеич. Мы ему перекрут мудей, ак бугаю зараз сделаем! Так, дозволишь, чай, «трофею» обмыть? Ишь ты, при них одних буйволов полста голов, да баранты немерено…

– Так как же? Грех казака маять…

– О-ох, горе-е… Все слабину иш-шите! – Урядник зло потурсучил посеребренную бороду. – Кто дозор держать будя?

– Так ить держуть: Бутков Федот и Никитка Маврин…

– Да черт-то с вами! Но чоб носок в стремя и хвост с гривой не путать! Атаман Нехлудов враз чубы на кулак намотает. И за дикими дозор держать! Не то с ангелами пить будете.

– Обижа-ашь, Авдеич…

– Ажли мы не из тех же казацких ворот на свет вышли?

Петька Серп шлепком высадил пробку, налил братину вровень с выщербленными краями, подмигнул станичникам.

– Э-эх, бабы! Любите нас, пока мы живы. Нуть, вздрогнем!

* * *

Истекло уже несколько минут. Но Магомед будто окаменел в седле. Странное гнетущее оцепенение сковало все его мысли и чувства. В пульсирующем сознании бодрствовала только тревога перед возможной опасностью, беспокойство за жизнь людей.

Скрытый в тенистом сумраке векового дуба, опираясь ладонью о его необъятный ствол, он чувствовал теплую шершавую поверхность коры, чувствовал и проступавшую сквозь разломы и трещины прохладную сердцевину, по которой неслышно двигались и давили вверх соки Матери-земли, распускались в птичьей высоте могучей вольной резной листвой.

Глядя на казаков, он не испытал страха. Встречи и стычки с урусами были часты и приучили его быть хладнокровным. Но почему-то в этот раз, сидевшие у костра гяуры, внушали смутную тревогу. У него было ощущение, что ледяной ветер входил ему в грудь, а из спины выходил холод.

…Приглушенный стук копыт, заставил его быстро обернуться

– Кони не стоят на месте. Что решил? Люди ждут твоего слова.

Али говорил тихо, с бесстрастным лицом, по которому скользили сквозь листву розоватые тени заката. Его спина была пряма, как древко копья, кавалерийский короткоствольный штуцер лежал наготове поперек седла.

– Хочу, чтобы вы остались здесь. Держите гяуров под прицелом своих ружей и стрел. Я поеду один к ним. Аллах милостив, возможно, смогу договориться. Там видно будет.

– Давай это сделаю я, брат! – голос Али был негромок, слова тверды, как пули.

– Гуро! Забудь! Это мое дело. Слушай меня! – решительно сказал Маги. – Мы

здесь, чтобы вызволить правоверных. Волла-ги! Дагестан – самая красивая и лучшая страна на земле. И мы – ее сыновья – дагестанцы – самый красивый и лучший народ!

– Уо! Эта сабля, – он в мгновенье ока извлек из ножен кривой клинок, – принадлежала еще моему деду! Потом служила отцу… И я, сын Исы, хочу поклясться на ее булате, перед вами, нашими горами и могилами предков, – в верности Всевышнему и Дагестану! Билла-ги! Эта сабля не раз умывалась кровью нечестивых свиней, от рук которых, пали наши отцы и деды. Многие из нас еще падут в борьбе и не доживут до счастливых времен… Но мы поклянемся, что во имя наших гор нам не жалко и жизни. Хо! Иншалла!

– Аллах Акбар!

– Аллах Акбар!!

– Аллах Акба-арр!!!

Одноглазый Маги, держа ясный полумесяц клинка, поднял его над папахой. Старый Юсуф просветлел лицом, улыбнулся, увидев благородную отточенную сталь, ослепительно горевшую в ладонях мюрида из Урады. Душа Ножа был доволен еще и потому, что вдруг ощутил крепкий радостный толчок в грудь. Ликовало суровое сердце старого воина, пела исстрадавшаяся от горя, ожесточенная душа. Как никогда, он чувствовал вместе со своими юными сыновьями Гани и Мусой, – огненное единство в рядах горцев. Воля и крепость, сила и непреклонная вера бились в черных глазах. Видел он, как жадно, нетерпеливо смотрели его сыновья и другие, на смелого мюрида, следили за его быстрыми, точными движениями. Взволнованные, просветленные, словно их наполняла сила, перелившаяся из солнечного клинка, джигиты с нетерпением ждали приказа-амру.