Кюлюмов Костандин - Парень и горы

Антон прислонился к дереву, осмотрел пистолет, тщательно завернул его. Оглушительные раскаты грома заставили его плотнее прижаться к шероховатому стволу. Он вскинул голову. Совсем рядом белела рана, нанесенная автоматчиком. Антон попытался прилепить смолой вырванный кусок коры. Снова раздался грохот, запахло озоном, и всю сине-зеленую даль поглотила нежданно налетевшая летняя гроза.

Антон решил, что сейчас самое время вернуться в дупло. И в этот момент почувствовал, как ноги его проваливаются во что-то мягкое. Парень наклонился, под ним что-то хрустнуло. Он запустил пальцы в древесную труху, перемешанную с землей и истлевшими иглами, и вытащил обломок глиняного кувшина. Тогда он опустился на колени и стал разгребать гнилушки, пока не увидел покрытый зеленью сосуд. Антон поднял находку - кувшин оказался страшно тяжелым.

В свое время он слышал немало историй про клады, историй правдоподобных и не очень, но ему никогда и в голову не приходило, что он сам может найти клад. Все, что с ним происходило сейчас, казалось просто невероятным. Антон сгорал от любопытства: что же это? Он снял пиджак, расстелил его на коленях и осторожно опрокинул кувшин, но из него ничего не высыпалось. Тогда он тряхнул сосуд - ничего. Но когда Антон попытался сунуть руку внутрь, сосуд сам развалился, и в руках осталось что-то липкое. Антон развернул тряпку, пропитанную ружейным маслом, и увидел патроны, несколько яйцевидных гранат и наган. Все было густо смазано - видно, тот, кому это принадлежало, был аккуратным и хозяйственным человеком. Чье это? На ответ, конечно, рассчитывать было нечего. Мало ли сражений видели эти горы, мало ли патриотов искали здесь убежище, мало ли погибло их на горных склонах? Антон прислонился к древней сосне и стоял не шелохнувшись. Стрелы молний проносились так близко, что казалось, их можно схватить рукой. Сколько раз этот старый бор оглашался выстрелами, сколько людей пробегали по его тайным тропам, когда над ними раскалывалось пиринское небо? А сосна и тогда была такой же, как теперь…

В долине, там, где в мягкой мгле заката искрится усталая Места, неожиданно вспыхивают пожары, по земле ползут и извиваются языки пламени, в деревнях мычит скот, брошенный среди огня, кричат женщины, разыскивающие своих мужей, плачут дети над убитыми матерями… Под этой сосной останавливаются отдохнуть мужчины в заскорузлых от крови повязках, в пожелтевших от пота рубахах. Они садятся, опершись о могучий ствол и положив ружья на колени. Эти люди несут на своих царвулях первые опавшие листья и липкий покров горных дорог, политых человеческой кровью. Они скупо, по-мужски плачут, глядя на белые облака над гигантской сосной. Они несут на своих плечах, поникших от испепеленных надежд, и горечь неудавшегося восстания, и веру в завтрашнюю победу. Антон видел, как встают борцы, кланяются горам, потом долго и любовно смазывают ружья, снимают свои окровавленные бинты, чтобы завернуть оружие, и закапывают его под тысячелетним великаном.

А внизу играют-заливаются сто волынок и сто свирелей, над Дыбницей подымается дым, в печи жарится мясо, пахнет человеческой плотью, которая превращается в хлеба - в сто двадцать хлебов. Для кого пекут этот хлеб? В воздухе свистят и разрываются на мелкие осколки снаряды, несущие людям смерть. И вся эта картина разрастается до гигантских размеров. Искаженные звуки напоминают скрежет зубов, хруст костей, клокотание крови…

И вдруг - тишина. И мрак. Над усталыми водами Месты медленно проплывают тени. Они ползут над селами, над городами, закрывая собой всю землю. Как долго стоит эта тишина, прерываемая неожиданными выстрелами, скрипом виселиц и топотом сапог! Потом из низины, из мглы, освещенной восходящим солнцем, возникает одинокая фигура человека. Он зажимает рукой простреленное плечо и, тяжело дыша, садится под сосну. Ружье лежит у него на коленях, а мысли его там, в долине, у пруда под Добриниште, где шестнадцать полицейских исходят криком: «Иван, сдавайся! Не видишь - ты окружен!» Но этот Иван не из тех, кто покорно поднимает обе руки. Он поднимает только одну, и сквозь огненный шквал автоматных очередей прорываются шесть пистолетных выстрелов. Пятеро полицейских падают на траву. И человек этот перестает быть Иваном - народ ему дает имя Балкан {12}. За ним вначале по одному, по двое и по трое, а потом и целыми группами приходят новые борцы. Они становятся на колени под сосной, откапывают зарытые отцами ружья, целуют их и уходят. Впереди шагает Балкан.

Антон закрывает глаза. Он тоже там, с ними. И странно, в руках у него то самое ружье, которое лежало на коленях у Балкана, - некогда оно гремело в Батаке, прошло через пламя Сентября, чтобы тяжелым летом сорок первого вместе с Иваном Козаревым-Балканом партизанскими тропами добраться до Пирина…

Ударили капли дождя. Антон протер глаза, в ушах его продолжал свистеть ветер, рядом проносились ослепительные копья молний. Антон залез в дупло. Там было сухо, даже уютно. В этом дупле вполне можно переночевать, а на рассвете, когда гроза поутихнет, он двинется в путь. Антон устроился поудобнее и заснул, убаюканный шумом проливного дождя.

А когда проснулся, было уже светло. Сквозь зеленые тучи проглядывало солнышко. Антон удивленно посмотрел вокруг. Разве не на самом деле он видел ожившие картины прошлого? Лес и поляны внизу, окутанные легким летним туманом, плавали в лучах солнца.

Потом, вернувшись в отряд, Антон не раз рассказывал товарищам и об облаве, и о грозе, неожиданно налетевшей с гор, и о таинственном кладе, найденном под старой сосной. Но он не находил слов, чтобы описать то видение, которое - он знал - не было сном. Его могли просто поднять на смех. Ведь есть остряки - только попадись им на язык. А может, и не смеялись бы, кто знает. Но так или иначе, Антон решил смолчать.

Найденному оружию больше всех обрадовался политкомиссар Димо.

– Это оружие, Антон, дороже любого сокровища, - сказал он. - Надо свято беречь его. И гранаты, и наган, и патроны мы сдадим в музей Революции. А такой музей в Болгарии обязательно будет!

Глава седьмая.

Парень и любовь

Он знал этот город. Стоило закрыть глаза, и он видел улицу с двумя каштанами, кофейню албанца Спиро в глубине, а за ней - позеленевшие черепицы околийского управления полиции. Каждое воспоминание было как бы ограничено рамками, отделяющими одну картину от другой и разбивающими город на отдельные участки: до гимназии и обратно, до библиотеки и обратно, до столовой для бедных и обратно. Но как много вбирал в себя каждый маленький кадр!

Воспоминания вдруг возвращали его в толчею перед Хуклевым ханом {13}, где каждый базарный понедельник он ждал из родного села торбу с хлебом. И одновременно всплывали мысли о 7-м «Б» и торопливых нелегальных встречах, полных напряжения от необходимости соблюдать конспирацию. В памяти, как на фотографии, запечатлелось каждое пережитое им событие, как будто эти снимки, подобранные в определенной последовательности, предназначались для самой истории. Между этими застывшими картинами бурлила детская радость, а к ней примешивалась горечь неизбежного расставания с гимназией. Его душа была подобна весеннему потоку - пробиваясь через ледяные торосы, спешила вырваться на простор, чтобы пробудить к жизни землю и травы.