Гюнтер Бломертц - Откровения пилота люфтваффе. Немецкая эскадрилья на Западном фронте. 1939-1945

– Она правда сделает это?

– Конечно. Такие девушки способны на все.

Мы бросились вслед за Даниэль, причем Хинтершаллерс меня опередил. Несколько секунд спустя девушка сидела с нами в машине. Она все еще плакала, на этот раз от счастья.

В неразберихе на дороге местное население приветствовало могучий поток пленных англичан и американцев, возвращавшихся в грузовиках из освобожденных районов. Огромное население Парижа больше не работало. Это было накануне великой радости для города, канун освобождения: Франция, покоренная Франция наконец вставала с колен.

Нам пришлось ехать медленно, выбирая параллельные улицы, так как активисты движения Сопротивления повсюду разбросали металлические пятиконечные колючки. Но несмотря на все предосторожности, одна из них все-таки проткнула нашу покрышку. Парижане высовывались из окон в восторге от нашей неприятности, утоляя свою жажду мести оскорбительными комментариями по поводу того, как мы меняли колесо.

Французы окружили нашу машину, точнее, тесно обступили нас, словно собираясь в любой момент напасть. Их оскорбительные замечания сопровождались враждебными взглядами и угрожающими жестами.

Только благодаря Даниэль мы избежали больших неприятностей. Но если бы горожане узнали, что она француженка, они могли убить ее прямо у нас на глазах. Девушка закрыла лицо руками, очевидно считая, что ей выпала роль предательницы своего народа. В тот момент я понял, как сильно изменилась Даниэль. Она решила поехать за человеком, которого едва знала, поехать за ним в чужую страну, корчившуюся в агонии перед поражением.

Я почти завидовал Ульриху из-за этой девушки.

На всякий случай я достал револьвер, хотя в кармане каждого из этих хмурых французов мог оказаться такой же. Когда мы прыгнули в машину, среди тесной толпы наступило ледяное молчание. Кто-то едва слышно отдал приказ, и люди расступились перед нами. «Расчистили линию огня, – подумал я. – Когда мы тронемся, они начнут стрелять». Я поднял револьвер и направил его на ближайшего горожанина. К счастью, этого предупреждения оказалось достаточно.

Мы быстро поехали дальше, включив габаритные огни, по направлению к Ле-Бурже.

Большая группа грузовых самолетов с красными крестами приземлилась там для погрузки раненых.

– Когда вы доберетесь до Дюссельдорфа? – спросил я, передав Даниэль и Хинтершаллерсу таблетки первитина и проглотив одну сам, чтобы отогнать сон.

Хинтершаллерс положил таблетку себе на ладонь.

– Гм, нам хватит суток. Свидание состоится завтра днем у меня дома. Ты один раз был там.

– А как ты переедешь границу?

– Эти вещи сотворят чудо, – ответил мой товарищ, достав огромную жестяную банку сардин в масле, бутылку бренди и пачку сигарет.

В следующее мгновение Хинтершаллерс уже мчался прочь вместе с Даниэль.

Я постоял несколько секунд, глядя им вслед. Что, если Ульрих погибнет? Я боялся, что чувствовал к Даниэль нечто большее, чем должен был, но постарался прогнать эти мысли.

Лететь мне пришлось в темноте, но после бурных событий дня сильно тревожиться из-за этого уже не стоило. Мой курс лежал почти на северо-восток через Суазон, Лаон, Гиве, Люттих, потом на северо-запад мимо Ахена на Дюссельдорф. В лучшем случае я мог определить направление практическим методом. Для этой цели я взял маленькую карту, оценил курс на глаз, отмерил карандашом четыреста километров от Парижа до Дюссельдорфа, прикинул расстояния между городами и реками, над которыми мне предстояло лететь, затем разделил общее время полета на шестьдесят минут и заучил на память следующие действия:

Взлет. Двенадцать минут – маленький городок на реке. Двадцать минут – маленький городок на реке. Одиннадцать минут – большой город на реке. Пять минут – большой город справа. Час после взлета – Дюссельдорф и Рейн.

Пилоты транспортных самолетов закачали головами и громко расхохотались над таким методом навигации, но старший капитан одобрительно кивнул:

– Так ты точно доберешься до цели.

Уже темнело, когда я нажал на газ перед окнами ресторана парижского аэропорта, и шасси моей машины оторвались от французской земли. Франция стала воспоминанием – тяжелым при расставании с ней.

Я еще мог различить широкое шоссе, над которым летел, и длинную колонну измученных людей, возвращавшихся домой. Пехоте потребуется несколько недель, чтобы добраться до Германии. Стрелка моего спидометра неподвижно лежала на четырехстах километрах. Примерно через час она вернется на ноль, и это будет означать, что я дома.

Серая пелена внизу сгустилась над землей, но луна и звезды давали достаточно света. На западе тоже спустилась ночь. Бледное свечение приборной доски уже стало мне надоедать, придавая рукам и лицу водянисто-зеленый оттенок. Крылья самолета поблескивали в лунном свете. Я представил себе парочку влюбленных, гуляющих где-то сейчас при луне. Могли ли они увидеть мою тень? Могла ли какая-нибудь зенитка поймать меня в свой прицел?

Серебристо-голубая лента стала приближаться ко мне, и я повторил фрагмент своего сочинения: «Двадцать минут – маленький городок на реке». Эна, блестящая, как полоска мишуры, разогнала мои тревожные мысли. Я внимательно посмотрел вниз, вправо, влево и назад, но ни одной зенитки не заметил.

Наконец показался Суазон, а потом за вращающимися лопастями винта самолета я увидел Лаон.

Теперь мне предстояло ждать еще двадцать минут до того, как появится следующая серебристая полоска – целая вечность, когда вокруг тебя лишь монотонный шум мотора и кажущиеся неподвижными небо и земля. В каждом двигателе таится что-то секретное, неведомое пилоту; но если у летчика хороший слух, он может не вглядываться вперед и считать единственным земным качеством, воздействующим на его ощущения, постоянный могучий гул его мотора. В этой мелодии может сплетаться множество звуковых нитей, устойчиво тянущихся, как из гигантского органа, сливающихся в бесконечных вариациях, восхищая летчика, погружая его почти в медитацию, пока он не очнется в состоянии тревожной слабости; тогда предметы снова приобретут реальные очертания.

Я стал думать о своей стране, чьи сыновья сейчас возвращались домой. Блудные сыновья? Их не встретят с восторгом или с цветами. Но все-таки люди должны сказать добрые слова, хотя бы одно слово. Солдатам оно необходимо, когда они снова ступают на свою землю, побежденные и опустошенные, когда после долгих лет ожидания видят женщин и детей, говорящих на их родном языке.

Я автоматически выскользнул из своих мыслей, предчувствуя развитие неведомых событий. Может, у меня на хвосте британский ночной истребитель? Я скользнул на крыло, оглянулся назад и сделал маневр в темном небе. А потом был вынужден расхохотаться – меня схватил за горло чистый страх и больше ничего. Тем временем светящаяся краска на циферблатах приборов поблескивала в темноте, словно там копошились тысячи светлячков. Их беспокойная возня тоже действовала на меня, создавая ощущение, будто что-то обязательно должно было случиться. Я подумал о Даниэль и Хинтершаллерсе, которые ехали сейчас в этом лунном свете. Правда, у них не было оснований бояться вражеских истребителей. Я заставил себя подумать об аэродроме в Дюссельдорфе. До него оставалось минут сорок полета.