Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

К тому времени шпиономания и поиск «врагов народа» уже приобрели характер массового психоза: никто никому не доверял, и все всех боялись. Иной раз даже себе не верили. Осведомители расплодились — будто судаки на добром нерестилище. Например, на меня постукивал штурман моего же экипажа Дорофеев, а до этого мой же штурман Кравченко. Видимо особисты, используя зависть штурманов к летчикам, сделали их своими агентами для контроля за пилотами, которым ничего не стоило одним поворотом руля перелететь в Польшу. А Дорофеев так усердствовал, что даже особист эскадрильи, как-то втихаря, было и среди них немало приличных людей, предупредил меня, чтобы я был поосторожнее с неугомонным Агафоном, которого особисты послали подслушивать, а он еще и подсматривал, и постукивал, решив обязательно упечь меня в места не столь отдаленные, что было тогда достаточно просто.

Как-то меня даже вызывали в контрразведку и предъявили летную карту, склеенную из четырех листов, которая отображала весь район, досягаемый радиусом действия нашего самолета. Эта карта была обычной десятиверстовкой, весьма основательно устаревшей, которую можно было при желании найти в любом географическом атласе царского времени, тем не менее она считалась секретной к середине тридцатых годов двадцатого столетия. Секретность вообще носила характер какого-то психоза. Даже образцы военной техники противника, которую нам-то уж надо было знать, какие-то засекреченные идиоты считали секретными, и в начале войны нам было непросто разобраться, чей самолет появился в воздухе или чей танк пылит по дороге. Тем более, что от нас прятали и образцы собственного вооружения, в частности бомбардировщиков СБ-1 и ДБ-3, бомбардировщики же не знали истребителей и потому в первые дни войны нередко принимали «Мессершмитты», заходящие к ним в хвост, за наши истребители сопровождения ЯК-1, которые на них смахивали.

Всему этому идиотизму, по-моему, было лишь одно объяснение: огромный карательный, контрразведывательный и репрессивный аппарат хотел кушать. А при длительном бездействии и отсутствии врагов, а также колоссальной кучи секретов, которые нужно хранить, зачем он тогда нужен? Так вот, для особистов, мордашки которых выражали высшую степень серьезности, наконец-то нашлась работенка — предъявили мне карту, появление которой, как я думаю, стало плодом тайного брака постукиваний Агафона Дорофеева и любви к провокациям, свойственной нашим доблестным чекистам. Как выяснилось позже, карту эту якобы отобрали наши сверхбдительные пограничники у шпиона, пытавшегося пересечь советско-польскую границу. А принадлежать она должна была вроде бы мне, продавшемуся польской дефензиве и выдавшей ей такой выдающийся секрет, известный в Варшаве еще со времени вхождения ее в Российскую Империю. Почему именно мне? Да потому, что я имел привычку обозначать запретную для наших полетов двадцатикилометровую полосу вдоль советско-польской границы, зарисовывая ее красной тушью. Так же было сделано на «шпионской» карте, которую мне предъявили в особом отделе бригады, комнате на первом этаже штабного здания с решетками на окнах, со стены которой над железным шкафом на меня строго смотрел «железный Феля» товарищ Дзержинский. Особистов было трое, и чувствовалось, что они готовы меня повязать.

В сложной обстановке я стараюсь сохранять спокойствие и не торопиться. Потому внимательно рассмотрел фальшивку. Сразу было видно, что карту из четырех кусков склеил человек, сроду не пользовавшийся ею в воздухе, видимо Агафона к этой ответственной работе не допустили. Иначе, какой бы авиатор стал наклеивать листы друг на друга снизу вверх, что обеспечивало порыв карты при движении на ней карандаша, вычерчивающего маршрут. Я пользовался бледнорозовой тушью, а на фальшивке, якобы отнятой у мифического шпиона, зона вдоль границы была закрашена тёмнокрасной: то ли Агафон не обратил внимание на такие мелочи, то ли наши особисты, в силу природной тупоголовости просмотревшие всех шпионов, Пеньковского в частности, орудовавших у нас в тылу, не доперли. Кроме того, карта не была по-штурмански «поднята». Не были обозначены дороги, многие из которых изменили свою классификацию с царского времени, например, одноколейки стали двухколейками, шоссейные дороги были расширены и улучшены. В таких случаях сбоку наносилась красная линия. Был еще ряд изменений, произошедших за сорок лет со времени составления карты, которые мы наносили вручную.

А главное: штурман нашей эскадрильи Михаил Ефремович Петухов, обливший дам на станции синей жидкостью, свое дело знал и человеком был организованным и искушенным. Он установил правило, согласно которому при выдаче карты летчику указывал на уголке ее обратной стороны дату выдачи, фамилию летчика и ставил свою подпись. Когда карта приходила в негодность, то летчик, тоже на уголке обратной стороны писал об этом: «Карту сдал» и получал новую.

Всего этого не было на карте, предъявленной мне «охотниками за шпионами», да и сложена она была по-дурацки, кое-как. А всякий уважающий себя летчик или штурман сложит карту «гармошкой», чтобы всегда удобно было отыскать нужный район, сидя в тесной кабине. На все эти неувязочки я и указал опростоволосившимся любителям провокаций из особого отдела. Они сокрушенно мотали головами и разочарованно покряхтывали, видимо соображая, что даже для организации толковой провокации нужно хорошо потрудиться и иметь некоторые знания. Без труда не вытащить и рыбки из пруда, а не то, что слепить шпиона. В конце нашей содержательной беседы, в ходе которой я сообщил шпионоловам некоторые данные на уровне курсанта первых месяцев обучения в летной школе, они бросили свой последний козырь, поинтересовавшись: откуда, собственно, у меня фамилия Панов? Не имеет ли она отношения к польским белопанам, которые угрожают из-за кордона Стране Советов? Сославшись на неосведомленность, я не стал углубляться в свою родословную. Потом вызвали главного штурмана эскадрильи Петухова, который подтвердил все мною сказанное. И пацаны отцепились. Да и мелковатой я был рыбкой. Им предстояла ловля покрупнее. Их план по шпионам можно было выполнять не за счет какого-то командира звена штурмовиков.

Должен сказать, что в стукачи обычно вербовались люди неполноценные, с профессиональными и человеческими комплексами. Например, мой штурман Кравченко в упор не видел конницу, которая отдыхала под вековыми липами, по преданию посаженными вдоль дороги по приказу Суворова, шедшего с армией на Фокшаны, возле села Дьяковцы, что неподалеку от Винницы. А моего приятеля Иосифа Пряхина определили на целый год в тюрьму, где ему на допросах выбили зубы, не давали спать ночами и всячески мучили, добиваясь «признания» по доносу авиамеханика, которого он наказал за неряшливость и разгильдяйство. Хорошо, что Пряхин был из семьи красных партизан, и мать, поехавшая в Москву, добившись приема у Калинина, сумела его вызволить. Иосиф был полностью реабилитирован и продолжал летать командиром звена в составе все того же авиационного отряда Днепровской флотилии. Далеко не всем так везло. Например, главный инженер нашей бригады Орлицкий, пожилой человек, скончался во время допросов, не выдержав пыток.