Вадим Данилов - Временно исполняющий

В норе-блиндаже далеко не каждый мог стоять навытяжку, а старшин лейтенант Павельев стоял, хотя роста был выше среднего, только немного склонил голову — старший лейтенант умел в любой обстановке соблюсти порядок. Доложив, что шестая батарея занимает боевой порядок согласно приказу, он плюхнулся на сколоченную кое-как скамью рядом с командиром дивизиона и крепко сжал его локоть. Огляделся — никого нет. Случай редкий.

— Поздравляю, хотя с опозданием, с новой должностью. Рад за тебя.

Это было единственное поздравление, услышанное Ватолиным от сослуживцев. Он удивился и собрался ответить: не к месту, мол, сейчас такие церемонии, но промолчал и подумал: «Никто ведь не догадался сказать такое, Юрка и тут первый».

— Теперь для тебя главное не промахнуться, и дело твое пойдет, — говорил старший лейтенант. — Глядишь, и не временно исполняющим будешь. Приметил тебя Машковцев. На виду ты у него, так что держись… А меня-то он как, а? Со злостью, с издевкой, будто я сам свою батарею перебил.

— Преувеличиваешь, Юра, — возразил Ватолин.

Павельев вскинул брови, посмотрел в глаза лейтенанту и усмехнулся:

— Ты никак утешить меня хочешь. В утешениях не нуждаюсь, — произнес он с расстановкой и добавил после паузы: — …Костик.

И непонятно было, что означает это ласково-домашнее обращение — «Костик»: верность чувству, истоки которого восходят к незабываемой поре детства, или намерение подчеркнуть, что в глазах Юрия Павельева новая должность ничего не добавила Косте Ватолину по сравнению с тем, что представлял он собой два года, тем более неделю тому назад.

— Ничего я не преувеличиваю, все есть так, как оно есть, — рассуждал с прежней усмешкой старший лейтенант. — А Машковцев — солдафон и крикун, ненавидящий всех, кто хоть немного умнее его.

Замолчал, спохватившись, и поправился:

— Почти всех… До финской войны, говорят, сереньким командиром батареи был. Так и остался серым, только повыше должность, шпалы в петлицах заимел. Вот и размахивает этими шпалами, лупит по головам… Ну что у него кроме шпал да луженой глотки? Ничего! Кем он мог стать, если бы не армия? Никем. Таких на гражданке только дворниками берут да вышибалами в рестораны…

Ватолину хотелось сказать, что он, Костя, с радостью перенял бы сейчас хоть малую долю того, чем обладает командир полка Машковцев: прежде всего его опыт, умение говорить так, что никому и в голову не придет возразить. Тогда бы Костя знал, как командовать дивизионом, что именно предпринять сейчас, если рухнет небо и ударит огненный ураган.

От огня, от смерти не защитишься ни высокой эрудицией, ни тонкостью души. Ни сам не защититься, ни других не защитишь. И какой сейчас смысл рассуждать, кто что значил бы на гражданке? Гражданки, если разобраться, сейчас нет, тыл сейчас тоже не гражданка, он тоже фронт. Гражданка будет после войны, и для того, чтобы она снова наступила, нужно на время забыть о ней, отрешиться от принятых на гражданке взглядов на людей.

— Разве такими мы представляли когда-то командиров Красной Армии? — напористо продолжал Павельев. — Представляли их такими, как в книгах, в кинофильме «Истребители»… Где они, скажи?!

Ватолин попросил:

— Может, хватит, Юра…

— Верно, хватит. Я ведь душу тебе излил, больше некому… Обидно, Костя. Но за себя, пет. За свою тогдашнюю наивность, за свои мечты. Ничего ведь не осталось от того, что было. Ни-че-го! Учились одному — делать пришлось другое, объясняли нам так — вышло наоборот. И все наши идеалы — к черту. Разве не так? Обидно.

— Нет! — Ватолин даже привстал от нестерпимого желания непременно возразить, возразить во что бы то ни стало и не затем, чтобы переубедить Павельева: переубеждать его он и прежде не умел и теперь считал бесполезным. Возразить он хотел только для того, чтобы не слышать больше его неторопливо-спокойного, полного опустошающей уверенности тона. Он не знал, как высказать все словами, как передать то ощущение, которое могло захлестнуть его, если бы он согласился с Павельевым, — ощущение стремительного падения. Но сказать не успел…

Вошли один за другим Заруднев и Долгополых. Витя отрапортовал, щелкнув каблуками, дядя Вася, молча козырнув, уселся возле ступенек. Надо было начинать совещание, к которому Костя мысленно готовился, повторяя про себя первые фразы, и которого побаивался. Дать указания Вите Зарудневу — проще простого. А как приказать многоопытному Долгополых и всезнающему другу Юре? Дядя Вася, если что и не так, деликатно промолчит, а Юрка при случае не упустит возможности выразить хотя бы прищуром глаз или взлетом бровей свое недоумение, удивление и все такое прочее.

— Перед нами поставлена задача подавить и вывести из строя тяжелую батарею противника, — начал Ватолин. — Батарея почти что у переднего края, а с наших наблюдательных пунктов ее не видно. Ни с каких пунктов не видно — ни с батальонных, ни с ротных. Что делать будем?

— И верно, задача, — вздохнул Долгополых.

— Удивительные задачи нам ставятся, неосуществимые, я полагаю, — сказал Павельев. — Эффективная контрбатарейная борьба, насколько мне известно, предполагает превосходство в калибре и численности стволов, а также достаточное количество боеприпасов. А у нас…

— Мне это тоже известно, товарищ старший лейтенант, — перебил его Ватолин и сам удивился твердости своего тона, а еще больше — его холодности, означавшей недопустимость возражений. И добавил — Известно, что приказы не обсуждаются, а выполняются. Давно и хорошо известно.

— Да-да, — кивнул примирительно Долгополых. — О чем речь, надо выполнять.

В щель, именуемую дверью, протиснулся младший лейтенант Сахно, недавний командир взвода управления шестой батареи, переведенный на место погибшего начальника разведки дивизиона но настоянию Хабарова. Он и походил чем-то на Хабарова: не то строгостью взгляда, не то сдержанностью. Павельев бросил ободряюще бывшему своему подчиненному:

— Проходи, Сережа. Как там?

Тот и бровью не повел, словно не слышал. Козырнул командиру дивизиона:

— Товарищ лейтенант, прошу извинить за опоздание. Полежать пришлось.

«Ну, чистый Хабаров», — подумал Ватолин и спросил:

— Стреляет?

— Так точно, стреляет. Из всех видов оружия.

— А тяжелая?

— Долбит. Один снаряд каждые полчаса. Зато какой снаряд! Отсюда слышно, как рвется.

— Ничего не разглядели?

— Нет. По звуку только можно определить… Рядом. В низине ведь мы, а фрицы наверху. Снизу не разглядишь.

— Разрешите мне, — поднял руку, как на школьном уроке, Заруднев. — Я знаю, откуда эту батарею видно. От церкви ее видно.

«Церковью» называли груду кирпичей, оставшуюся от вдребезги разбитой часовни. Стояла она на участке, непосредственно примыкающем к вражеским позициям, отлично просматриваемом и не представляющем для немцев особого интереса. Это, по существу, была ничейная земля.