Вадим Данилов - Временно исполняющий

— Откуда такое сокровище? — удивленно спросил Семен и почувствовал, как опять улетучивается душевная благодать.

Раиса ответила, уперев руки в бока и покачивая головой:

— Еще один ухажер завелся. Принес подарочек. Спер, поди, где-нибудь.

Раиса захохотала; Зоя, перемолвившись с соседними станциями, прикрикнула на нее:

— Замолчи, Рая! Не слышно ничего из-за тебя. — И улыбнулась Семену: — Врет она все. Никакой не ухажер, а так… Неизвестно зачем принес — мы играть не умеем. А вы умеете?

Если бы Зоя не улыбнулась и не сказала «врет она», Синельников наверняка ответил бы: «Не умею». А так он взял гитару, прислушиваясь, перебрал струны, настроил и запел про синий платочек, потом про костер, который в тумаке светит, и наконец:

«Вернись, я все прощу…»

Девушки слушали, как зачарованные, будто лилась к ним мелодия с небес. Раиса вытерла рукавом гимнастерки повлажневшие глаза и, когда Семен умолк, вышла из землянки. Зоя, прикрыв ладонью трубку, чтобы на соседних станциях не слышали этого концерта, смотрела неотрывно в одну точку.

Синельников положил гитару на топчан, встал и подошел к девушке:

— Зажмите, Зоя, микрофон поплотнее.

— Зачем поплотнее?

— Чтобы не слышали, как я буду говорить.

— Говорите потише, если не хотите, чтобы слышали, — Зоя пожала плечами и опять блеснули ее сладкие зубы. Их блеск окончательно воодушевил младшего лейтенанта.

— Я люблю вас, Зоя, — выдохнул он и увидел, как меркнет сахарный блеск и глаза ее становятся снова строгими. Сейчас вот, думал он, Зоя посмотрит на него с прищуром и скажет такое, что навсегда забудется дорожка к землянке у тополей. Но она молчала. Ее вызывал, надрываясь, голос в телефонной трубке, а она не отвечала. Потом, спохватившись, ответила, сама вызвала другую станцию, сказала «Проверка» и снова замолчала. Синельнйков подошел, взял ее за худенькие плечи, повернул к себе и приник к ее губам.

— Довольно, — она с трудом перевела дыхание. — Вы славный, вы мне нравитесь… Не как другие. Другие — хамы… Мне с вами хорошо. Только к чему это? Что за любовь такая, когда не скажешь людям, что любишь человека, когда ни дома, ничего нет.

Семен не слышал ее, а если бы слышал, все равно не понял, почему он должен свою любовь связывать с каким-то домом.

Появилась Раиса. Синельников попрощался и ушел. Шагал он, громко напевая, ощущая вкус Зоиных губ, чувствуя ее плечи под своими ладонями. Из всего, что она говорила ему, он помнил только — «Вы мне нравитесь». И разве этого мало?

С неделю после этого он не навещал связисток. А вырвавшись, бежал бегом. Отдышавшись у землянки, Семен одернул гимнастерку и стал спускаться по ступенькам. Раиса выглянула в дверь:

— Ага, младший лейтенант пришел. Добро пожаловать.

— Зоя дежурит?

— Зои нет… Была, да вся вышла.

— Как нет? — от неожиданности он, пятясь, поднялся на ступеньку выше. — Что случилось?

— Ничего не случилось, жива и целехонька. В штаб перевели.

Райсин голос был все тот же — ласковый, но чудилось в нем нечто такое, отчего у Семена холодком тронуло руки.

— Как так перевели? Зачем?

— Начальство знает. А вы зайдите, посидите. Там новенькая вместо Зои, культурная дивчина. Познакомитесь.

Семен побрел назад, не попрощавшись, но тут же обернулся.

— А вы не шутите? — спросил он, улыбнувшись через силу.

Раиса в ответ вздохнула:

— Какое там! Призналась бы уже, коль пошутила. А вы не огорчайтесь, встретитесь еще. Не за морями штаб-то.

Семен кивнул: правду, мол, говорите. И, круто повернувшись, пошагал из лощины, укрытой пестрым разнотравьем. Его догнал протяжный Раисин голос:

— Постойте, лейтенант! Се-еня-я! Подождет…

Она спешила к нему, «размахивая гитарой.

— Возьми вот, — решительно перешла на «ты» Раиса. — Для тебя она сделана.

…Проводив старшего лейтенанта Долгополых на наблюдательный пункт, Синельников вернулся на огневую позицию и залег спать в углу прикрытого ветками окопа, а проснувшись, распорядился начать, не дожидаясь вечера, сооружение наката, чтобы приказ командира батареи выполнить своевременно и добротно, — благо немецкие самолеты по причйне низкой облачности не тревожили.

И правильно сделал, что так распорядился: вскоре пришел комиссар дивизиона старший политрук Агафонов, а потом совсем неожиданно явился новый комдив. Увидев, что работа кипит и батарея, не теряя времени, готовится к предстоящим боям, начальство могло быть довольно — и то для младшего лейтенанта утешение.

Днем в Атуевку, на передний край, не ходили — ждали ночи, ночи на удивление короткой и потому, наверное, ценимой чрезвычайно, неизмеримо больше любого дня с солнечным его обилием и бездонной голубизной небес.

Ночью таял зной, оседала пыль, исчезала с глаз изрытая воронками земля. Прятались дороги, устланные пеплом вперемешку с битым кирпичом, исковерканными гильзами, осколками разорвавшихся недавно мин, снарядов, бомб. Призрачными, будто нереальными становились обгоревшие деревья и полуобвалившиеся стены каменных построек, наклонившиеся, но не рухнувшие почему-то до сих пор.

Тьма окутывала все вокруг, весь исполосованный кровоточащими ранами огромный мир. Только половина неба, загораясь от земных пожарищ, тлела до рассвета.

Ночью через двухкилометровую долину, отделявшую Атуевку и передний край от огневых позиций дивизионной артиллерии, тянулись в обе стороны длинными и короткими цепочками нагруженные боеприпасами одноконные повозки, связные, раненые, бойцы с большими термосами за спинами. Все, что надо было перебросить на передний край или обратно, все, не видимое днем, ночью становится видимым, превращаясь в тени, в ленты теней. Ленты двигались бесшумно, крадучись по мостикам через речушку с раскромсанными берегами, мимо танков, искореженных и обгоревших, уткнувшихся стволами пушек в землю или вздернувшими их ввысь, мимо разбитых немецких автомашин и, мотоциклов, возле вздувшихся, распространяющих зловоние лошадиных трупов.

Миновав речушку, двигались как можно быстрее: это место было самое опасное. Оно и ночью обстреливалось наугад — мины и снаряды рвались методично, через равные до секунды промежутки времени. А днем с вражеских позиций долина виделась как на ладони, ее поливали огнем, как хотели. Иногда по одному-единственному человеку били всей мощью минометной батареи. Свирепствовали тут и крупнокалиберные пулеметы, и самоходки. И пикирующие бомбардировщики, случалось, ныряли с высоты, норовя оглушить, вмять в землю и разнести в клочья каждого осмелившегося показаться среди бела дня.