Вадим Данилов - Временно исполняющий

Ватолин тоже не собирался идти в Атуевку днем, но пришлось.

Накануне поздно вечером он, решив заночевать на четвертой батарее, сидел в только что оборудованном командирском блиндаже и слушал, как беседуют старший политрук Агафонов с Синельниковым.

— О последней речи Черчилля читали? — вопрошал младший лейтенант. — То-то… Я все его речи читаю. Здорово говорит! Сердце, говорит, кровью обливается, когда думает о страданиях русского народа. Лорды, поди, плакали, слушая его. А разобраться — Ваньку он валяет.

Комиссар с Костей молчали. Синельников продолжал:

— Помоги, если обливается… Открой второй фронт. Болтун! «Болтун ты, сэр Уинстон» — вот как бы я ему сказал на месте Сталина.

— Поэтому, наверное, и не поставили тебя на это место, — без намека на усмешку ответил старший политрук.

Со странностями был этот человек, старший политрук Агафонов. Во всяком случае, по мнению многих, на комиссара он не походил. Длинных речей не произносил, никого ни за что не агитировал, никем и ничем не распоряжался. Все больше ходил. Ходил по батареям и взводам, лазал по наблюдательным пунктам, заглядывал в самые неустроенные землянки и в котелки бойцов. Смотрел и слушал. Сядет вот так же, как сидит сейчас, уперев локти в колени, а подбородок — в сцепленные пальцы рук, и слушает, кто что говорит. Если спросят, ответит…

И во время последнего памятного боя он был на НП, у Павельева. Тот, приказав батарее выдвинуться и стрелять прямой наводкой, увидел вдруг еще несколько вражеских машин и решил поднять взвод управления с гранатами «РГД» в руках: «Помирать, так с музыкой». Комиссар вмешался: «Отставить! Лечь в окопы и пропустить танки через себя!» Только благодаря этому уцелели связисты и разведчики да и сам командир.

Когда стих бой и впору было облегченно вздохнуть, не вспоминая о скрежетавшей над головой смерти, комиссар сурово выговаривал Павельеву: «Растерялся ты, комбат… Это плохо. С противопехотной гранатой на танк! Ему-то что слону дробина, а людей бы сгубил всех до одного. И сам бы погиб».

Комиссар сердился редко. Иногда по пустякам. Например, встретил недавно командира, обутого в немецкие сапоги, офицерские, хромовые, с высокими голенищами в обтяжку. Остановил, внимательно оглядел: «Это что такое?» — «Трофейные, товарищ старшф политрук», — ответил командир. Агафонов брезгливо поморщился: «И не противно вам? Или своих нет?» — «Есть свои… Но кирзовые». — «Ах, кирзовые… Вон оно что», — только и сказал комиссар. Но при этом отвернулся от собеседника, показывая, что не хочет больше его видеть…

— Нет, я, серьезно. Сколько можно говорить о втором фронте! — продолжал Синельников, размахивая свежим номером «Красной звезды». — Польза-то какая?

— Польза есть, — рассуждал будто сам с собой старший политрук. — За нас они, союзники, а не против — вот польза. Свиную тушенку посылают… Спасибо и на том: нам ныне все сгодится. И второй фронт откроют. Обязательно.

— Когда?

— Не знаю. Думаю, не скоро. Не раньше, чем мы старую границу перейдем.

Сцнельников присвистнул.

— Ну хватили! Дай бог до Киева пока…

— Пока? Пока мы в Атуевке, — Агафонов постучал ладонью по ящику из-под снарядов, заменявшему стол. Глаза его попрятались в морщинках, ресницы задрожали. — То, что пока, это… Это беда наша. Большая беда. И пока мы здесь, Черчилль с Рузвельтом, думаю, не будут торопиться.

В узкую дверь блиндажа просунулась голова связиста.

— Товарища лейтенанта Ватолина просит товарищ начальник штаба дивизиона, — отрапортовал он и поставил на стол телефонный аппарат, за которым тянулся шнур. Костя взял трубку.

— Здравствуйте, — голос старшего лейтенанта Хабарова был, как всегда, ровен и сух. Он попросил разрешения отдать от имени командира дивизиона несколько очередных распоряжений и добавил: — Вас Первый спрашивал. (Первый — это командир полка). Звонил со своей вышки, просил сообщить его адъютанту, где вы будете завтра.

— Буду на своей вышке, — поспешно ответил Костя, хотя назавтра собирался на шестую батарею и потом в штаб дивизиона. Язык у него не повернулся сказать, что еще день проведет в районе огневых позиций в то время, как командир полка почти на самой передовой.

Беседа с комиссаром продолжалась. Потом все трое легли отдохнуть, а когда Ватолин проснулся, было уже утро. Так вот и пришлось ему отправляться в Атуевку по свету.

До переправы он добрался благополучно. Мостик был разбит, только одно бревно еще держалось, застряв концами между повозками, скатившимися с берега и вставшими поперек дороги. Колеса их захлестывала мутная, с желтым оттенком вода. Ватолин, не глядя под ноги, перемахнул бревно и сразу уткнулся в землю. Он уловил мгновение, которого хватило, чтобы спрятаться от разрыва.

Стреляло, судя по всему, самоходное орудие. Снаряды рвались почти одновременно с выстрелами, через секунду-две: короткий, приглушенный свист — и вспышка с раскатистым треском. Осколки проносились над головой, воздушная волна взметала пыль и била в спину, еще сильнее прижимая к земле.

Первой мыслью Ватолина было, что целый экипаж вражеской самоходки нацелился сейчас в него единственного и ни в кого другого. Ради того, чтобы убить именно его, посылает самоходка снаряд за снарядом. Она может долбить хоть дотемна, а ему и нужен-то один малюсенький осколок, чтобы не встать уже… Он здесь один, и никто его не защитит, и пути отсюда нет. Лежи и жди, когда снаряд угодит рядом, а то й прямо в тебя. Вот он… Нет, пока не этот, значит, следующий. И снова не тот. Который же?

Пушка била, поднимая фонтаны земли то по одну, то по другую сторону узкой, приютившей Ватолина ложбинки. Как ни старался стрелок фашистской самоходки, а попасть не мог. Случается так в артиллерии: цель пристреляна, осталось только поразить ее, и это «только» не получается. Ватолин подумал, как ругаются, должно быть, сейчас немцы, насмехаясь над своим стрелком. От этой мысли ему стало легче: «Погодите, шелудивые, и до вас черед дойдет». Однако холодное, вызывающее озноб ощущение одиночества и беззащитности тут же вернулось. Ватолин чувствовал, что, если и не попадет в него немецкий горе-стрелок, он сам долго не продержится, встанет и побежит навстречу вспышкам и свисту.

Навстречу он не побежал, а выждал очередного разрыва и метнулся к Атуевке, к подножию высоты, где начиналось мертвое, то есть не просматриваемое противником, пространство. Он приблизился к нему и уже видел вход в какой-то блиндаж, выдолбленный в твердой породе у подножия высоты, и в это мгновение его швырнуло и больно ударило о землю.

Очнувшись, Ватолин не сразу понял, что его тащат под мышки и каблуки волочатся по земле. Потом он увидел над собой сосредоточенное, чисто выбритое лицо сержанта с белоснежным подворотничком под двойным подбородком. В ушах звенело, тупая боль ходила по спине от головы до пояса.