Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

Командир раскрыл карту. Достал спичку из коробка и стал ею замерять расстояние на карте.

— Вот здесь, — он отчеркнул место ногтем, — устроим врагу преграду. Вам, Агашин, понятно — какую?

— Понятно, товарищ командир: взорвать путь!

Я стал готовить заряды.

А в провожатые знаете кого мне дали? Самого главного нашего силача — матроса Люлько!

Случись, он и голыми руками прикончит любого белогвардейца.

И правильно, что со мной матрос. Удалимся от своих — всякое может случиться.

— Далеко ли шагать? — спросил Люлько, когда ночью мы тронулись в путь.

— Вот отсчитаем тысячу шагов — мы и на месте.

«Раз... два... три... четыре...»

Считаем молча — каждый про себя. А время от времени сличаем счёт, чтобы не ошибиться.

Тишина. Только изредка, будто спросонья, пропоёт белогвардейская пуля.

«Двести семь... двести восемь... двести девять...»

Под ногами песок и галька. Как ни ступишь — хрустит. Да ещё о шпалы спотыкаемся. Нехорошо это, могут услышать. ..

— Эх, кошачьи бы лапы подрывнику!

«Пятьсот двадцать... Пятьсот двадцать один... Пятьсот двадцать два...»

Чуть приметно голубеют две стальные полоски. Это светятся рельсы — должно быть, от звёзд.

«Семьсот сорок пять... Семьсот сорок шесть... Семьсот сорок семь...»

— Люлько, сколько насчитал?

Матрос называет число. Счёт сходится.

Всё ближе к белым. Опасно уже и сапогами стучать.

Разулись. Пошли шагать по шпалам в портянках.

Конечно, больше ни слова. Ни-ни.

От волнения, чувствую, начинают гореть шёки.

«Девятьсот девяносто восемь... Девятьсот девяносто девять... Тысяча».

Мы на месте.

Я быстро скинул мешок, раскрыл его, нащупал заряд... Вдруг — шум.

У белых шумит.

Нет. Уже ближе...

Тут матрос, только что заступивший часовым, как тряхнёт меня за плечи:

— Бронепоезд катит. Ихний. Ты что же копаешься? Полундра!

Катит вражеский бронепоезд...

Но я не должен подпустить врага!

Спешу, поставить заряд.

Вот верёвочка. Заряд надо привязать к рельсу.

А сам трясусь от страха, что не успею взорвать путь.

И вдруг чувствую: онемели пальцы. Как с мороза. Непривязанный заряд отвалился от рельса.

— Люлько, — кричу, — на помощь!

Но верёвочку в темноте не отыскать. Потерялась верёвочка.

Тут матрос, не долго думая, приставил свой сапог. А подошва у сапога, известно, как пружина: упёрлась в заряд и держит!

Заряд на месте. Остаётся поджечь пороховой шнур. Поджёг. Горит.

— Берегись! — И я хватаю матроса за руку.

Кубарем скатываемся под откос. Бежим прочь.

Позади — короткая вспышка пламени. С воем разлетаются в стороны куски взорванного рельса.

Опять взрыв. Отчего это? Непонятно.

Но загадочный взрыв такой силы, что прижимает меня к земле.

И я теряю сознание...

Очнулся я от холода. Перевожу дыхание и чувствую: пахнет землёй, сыростью.

Я — в железнодорожной канаве. Пробую встать.

Рядом матрос.

— Петро, — шепчет, — ты жив?

— Ой, Люлько, не знаю. Всё тело болит, не шевельнуться... А слышал, был второй взрыв? Какой-то непонятный.

— Непонятный, однако же обоих нас искалечил. Да заодно и похоронил!

Только теперь я заметил, что мы под паровозом.

Какой он страшный!.. Брюхо распорото, словно чёрная пещера нависла над нами. И всюду в железе сквозные дыры. Через дыры на нас светит луна.

Страшно? Вовсе нет — мне стало весело: это же белогвардейский бронепоезд вверх тормашками! От моего, красноармейского кубика. Не спасла его и английская броня!

Говорю матросу:

— Люлько, в честь победы давай крикнем... ой-ой, больно... ура!

Он тихонько хлоп меня по губам ладонью:

— Молчи. Люди...

Наверху послышались голоса.

«Белые?..»

Люлько схватился за винтовку, нацелил вверх.

Людей не видно.

По голосам — не меньше троих-четверых. А белые или наши — из разговора не понять.

Вдруг слышу: спускаются с паровоза. На меня сыплется железный мусор.

Спустились. Начинают обшаривать землю. Теперь могут нас обнаружить...

Матрос сунул мне в руки наган.

Лёжа, но как-нибудь выстрелю.

Вдруг окликают нас:

— Агашин! Люлько! Если живы, отзовитесь! И четверо выходят из-под паровоза на свет. «Наши!»

Матрос опускает винтовку.

Я сбрасываю с груди наган.

Хочу крикнуть, отозваться — и не могу.

От радости сдавило горло...

— Крепко же тебя, паренёк, воздухом ударило, — сказал фельдшер, заканчивая меня осматривать. — Не миновать госпиталя.

И перешёл к матросу.

А я фельдшера и не слушаю: не хочу, ни за что не хочу в госпиталь!

Лежал я теперь на сухом месте, согрелся. «Интересно бы, — думаю, — на пленных поглядеть».

Подзываю разведчиков, спрашиваю, много ли пленных забрали на бронепоезде.

— Пленных нет.

— Как так нет? Неужели погибли? Все до одного, вместе с бронепоездом?

А ребята:

— Не было здесь бронепоезда. Свалился обыкновенный паровоз.

Значит, перехитрили нас белые.

Оставили в дураках!

Должно быть, я жалобно застонал, потому что разведчики наклонились ко мне, принялись успокаивать.

Растолковывают, что выпустить паровоз на линию проще простого. Для этого, дескать, и людей не надо. Долго ли, поднявшись в будку машиниста, открыть пар да выпрыгнуть?

Слушаю я всё это, но не пойму главного.

— Простой, мирный паровоз... Зачем ему бродить здесь по ночам?

Ребята перебивают:

— Ого, хорош мирный! Паровоз-то с начинкой. Оттого его и разорвало.

— Петро, — вмешался матрос, — чего ж тут не понять? Слыхал про морские торпеды? Торпеду пускают по воде во вражеский корабль. Ударит, взорвётся, и корабль — ко дну. А полковник начинил взрывчаткой паровоз, пустил, как торпеду, против нашего бронепоезда.

Ух, какая ненависть разгорелась во мне против белогвардейского полковника!

Какими только словами я не грозился!

Но что стоили мои угрозы? Полковник жив-здоров, пьёт, наверно, утренний кофе с английскими сливками и французским печеньем.

И бронепоезд с наглым названием «Долой красную Москву!» стоит целёхонек.

А меня несут на руках в госпиталь.

Рядом в одном сапоге ковыляет матрос.

И от всего этого хотелось зареветь.

Доктор сказал, что лежать мне не меньше месяца.

Тридцать дней в тылу! Сюда даже гул стрельбы не долетает: петухи кукарекают, гуси гогочут.