Михаил Алексеев - Солдаты

К снарядам вскоре присоединились и пули. Они выстрачивали параллельно с лодкой длинные пузырчатые узоры. Одна такая очередь просекла наискосок лодку, сделав в ней несколько пробоин. Лежавшие на дне лодки разведчики принялись затыкать отверстие ветошью, которой их предусмотрительно снабдил Пинчук. Шахаев подумал, что вот так же, должно быть, как эта вода, из его раны бьет кровь, и это одинаково опасно для всех сидящих в лодке. Он, конечно, понимал, что рану следовало бы перевязать, но боялся сообщать бойцам о своем ранении: молодые солдаты могли растеряться. И, стиснув зубы, Шахаев терпел и молчал. Но грести он больше уже не мог — силы быстро оставляли его.

Немецкие пулеметы ослабили свой огонь. Часть из них, очевидно, была подавлена или уничтожена нашей артиллерией, а часть перенесла стрельбу по основным силам десантников, туда же била теперь и немецкая артиллерия.

Шахаев тихо простонал.

— Вы ранены, товарищ старший сержант? — приподнялся со дна лодки боец Панюшкин. Это был самый молодой из разведчиков, только недавно призванный в армию.

— Откуда ты взял? Нет, не ранен я. Ложись!.. — прикрикнул на него парторг, чувствуя, что с этим криком от него ушла половина сил. И Шахаев решил молчать, сохраняя остатки сил, необходимых для последней, может быть, в его жизни, но решающей команды на правом берегу.

Опустившись в лодку, он крепко прижался к ее плоскому дну спиной, надеясь таким образом приостановить кровотечение. Занятый единственной мыслью — сохранить в себе силы и довести разведчиков до правого берега, парторг не заметил даже, что вода возле лодки бурлит от пулеметных очередей. Иногда залетали сюда и снаряды. Поднявшийся высоко водяной столб обрушивался на лодку, и разведчики начинали проворно работать касками, отливая воду. Работая так, они, кажется, не испытывали большого страха. Первые минуты приказ Шахаева брать левее испугал молодых разведчиков и даже показался безумным, но они быстро поняли замысел старшего сержанта.

— Я ранен, — как-то тихо вскрикнул Панюшкин и умолк.

— Не ранен, а убит, — прохрипел Узрин, высвобождая свои ноги из-под головы Панюшкина: немецкая пуля попала бойцу прямо в голову.

Шахаев молчал.

Лодка подходила уже к скале, смутно выраставшей перед глазами разведчиков. Наступили минуты, когда нужно было проплыть еще десятка полтора метров, чтобы луч прожектора не смог уже достать лодку. В этом было единственное спасение по крайней мере от гибели на воде. Под скалой же, за огромными валунами, можно было укрыться и еще продержаться некоторое время, а может быть, и до подхода помощи с левого берега.

Немцы, по всей вероятности, догадывались о намерении разведчиков и усилили обстрел. Пулеметные очереди вновь хлестали вдоль и поперек, вправо и влево, будто кто-то огромный стоял на скале и сек по воде длинным бичом. Где-то наверху со страшным грохотом рвались снаряды. Шахаев давно уже слышал этот грохот, но только сейчас понял, что это рвутся снаряды наших батарей, прикрывающих десант.

Ранило сапера. На его место быстро сел азербайджанец Али Каримов, рыбак с Каспийского моря. Он греб уверенно, не спуская глаз с Шахаева.

Когда лодка, ускользнув от прожектора и от неприятельских пуль, глухо ткнулась о берег, Шахаев почувствовал, что настало время отдать последнюю команду, а с ней — и последние силы. Выбравшись первым из лодки, он крикнул:

— За мной, товарищи!.. Вперед!.. — и с удовлетворением отметил, что произнес эти слова достаточно твердо и уверенно.

Голос его, ударившись о скалу, звонко повторился многоустым эхом над широкой и черной рекой.

— Где остальные? — тихо спросил он, трудно дыша. — Как Узрин?.. Где они?..

— Все тут, товарищ старший сержант. Рядом, за камнями. Узрин тоже. А Панюшкин в лодке остался… Как вы себя чувствуете?.. Вам лежать нада, тихо нада…

— Ничего, ничего…

Сверху сразу ударило несколько немецких пулеметов. Заговорили вражеские автоматчики. Ракеты рассыпались в воздухе, падали в воду, шипели, как на сковородке. Пуля, ударяясь о камень, высекала ярко-красную искру, точно большим кресалом.

Добралась наконец до правого берега и основная группа разведчиков, поддержанная пехотинцами и артиллеристами. Их потери были невелики. Одного солдата убило, троих тяжело ранило. Двоих разведчиков слегка задели осколки. Наташа тут же, на берегу, их перевязала. Легко ранило и Гунько, — вражеская пуля коснулась его правой руки, — но он никому об этом не сказал и наскоро завязал руку носовым платком.

Берег тут был отлогий и песчаный. Только в километре от главного русла реки, за селом, начинался крутой подъем, изрезанный поперечными оврагами, многие из которых заросли колючим кустарником. Туда, на гору, вбежало десятка два домиков, чуть видневшихся сейчас на горизонте. Основные силы немцев, по всей вероятности, находились на той горе. Бойцы сравнительно легко сбили боевое охранение врага и стали осторожно продвигаться вперед. Вскоре достигли восточной окраины села. Здесь Марченко остановил Забарова.

— Тут будет мой КП, — решил он. — Радиста оставь со мной. С тобой буду разговаривать через связных. Впрочем, можно протянуть и нитку. Но связными надежней.

— Почему? — удивился Забаров.

— Как только войдете в Бородаевку, немедленно сообщи, — не отвечая на вопрос, продолжал Марченко. — Голубева пусть тоже останется, — добавил он. Но из темноты раздался голос Наташи:

— Там будут раненые, товарищ лейтенант, я пойду с разведчиками.

— Ладно, идите. Осторожней только…

— Спасибо, товарищ лейтенант, — неожиданно и, пожалуй, некстати поблагодарила Наташа.

Марченко показалось, что девушка даже с нежностью посмотрела на него из темноты. Он расценил эту нежность по-своему и вздохнул свободно и легко.

Рядом с лейтенантом находился Камушкин. Комсорг возился с рацией. После гибели Акима обязанности радиста были возложены на Камушкина. Принимал он эту работу, надо сказать, неохотно, отпирался, но ничто не помогло.

— В армии так, — пресерьезно напутствовал его Сенька, считавший себя большим военным авторитетом, — что прикажут, то, брат, и делай. Приказали радистом быть — ну и помалкивай. Прикажут завтра дивизией командовать — и будешь командовать как миленький.

— Ох и брехать же ты, Семен, здоров! — удивился неутомимому Сенькиному вранью Камушкин. — Кто тебя только и научил? Нехорошо это.

— Ну, знаешь, мое вранье особого рода. Без него вы бы с тоски подохли. Ты говори спасибо мне за то, что развлекаю вас.

— Что ж, может, в этом и есть правда, Семен, — согласился Камушкин, убедившись еще раз, что препираться с Сенькой совершенно невозможно.

— Конечно. Та самая сермяжная правда, Вася. Иди, иди в радисты, чудак. Аким тебе завещал рацию. Если, говорит, со мной что случится, то «Сокола» моего Васе Камушкину передайте. Так и сказал. Я сам слышал.