Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Милости просим, благодетель наш!..

Захар окинул сметливым взглядом заросший лебедой да крапивой двор, сказал осуждающе:

— Негоже, Свирид Ананьевич. По-хозяйски… выкосить бы траву. Все должно быть чисто. Вон у меня двор — посмотреть любо.

— Эх-хе-хе! Так то ведь у тебя, Федосеич. А мне не к чему чистоту заводить. Растет лебеда и расти на здоровье! Разве что детишкам, забодай их комар, в чихарду играть неспособно.

Вошел Бобров в дом и тоже внимательно осмотрел прихожую, словно собирался купить ее вместе с нехитрой обстановкой: большим, ничем не покрытым, некрашенным столом, деревянной кроватью и длинной, во всю комнату, лавкой, под которой на рассохшемся бугорчатом полу старательно ловил блох старый кот Васька. Заметив в углу образа — пресвятую богородицу в бронзовой оправе и почерневшего Николая-угодника, — Захар снял картуз и истово перекрестился.

— Шел мимо и, значит, того… дай, думаю, зайду. Посмотреть, как живете.

— Какая уж тут жизнь! Маята одна. Крусом нехватка, за что ни возьмись, — горестно ответил Свирид. — Концов свести не можем.

— И тебе жаловаться? — с упреком проговорил Захар. — Столько рабочих рук, милок. Мне вот занимать приходится чуть-чего, а у тебя свои работнички. Да я бы не знаю, что сделал, имей такую семью!

— Всякому своя слеза солона, — сказала Пелагея, понимавшая, куда клонит Захар. Не иначе — пришел на сенокос подряжать. Больше ему нечего делать у Солодовых.

— Не завидуй моей семье, Федосеич. Сам видишь, как бьемся, — вздохнул Свирид. — Да ты присаживайся.

Захар сел на лавку, пробарабанил костлявыми пальцами по столу, на минуту задумался, а потом, как бы невзначай, спросил у хозяина:

— Всех определил, однако, в помощь?

— Всех.

— Ага. Так…

— Вот только она осталась, — Свирид кивнул в сторону Любки.

— А Пелагея?

— Ей нельзя. Детей-то вон сколько! Сидит возле их, будто привязанная.

— Убыточно ноне держать работников на покосе. Убыточно. Трава никудышняя. Да ить ничего не поделаешь, — Захар смерил взглядом Любку. — Пойдешь ко мне грести?

Девушка взглянула на отца: как скажет родитель.

— Пойдет, ежели договоримся, — ответил Свирид.

— А чего договариваться? Я не обижу. Сколь сработает, столь и положу. Харчи опять же добрые у меня. Добрые.

— Нет, Федосеич. Ты уж сейчас скажи, чтоб потом разговору лишнего не было.

— Не бойся, Свирид. Не веришь мне? Да? А я-то считал тебя за приятеля.

«Ишь, как умасливает! „Приятель“… Правду говорят: гусь свинье не товарищ, — подумала Пелагея, — „Приятель“, пока дело не дошло до расчета»…

— Такой уж порядок, Федосеич, чтоб наперед уговор иметь, забодай его комар. — Солодов развел руками.

— Что мне твой порядок? — Бобров порывисто встал, вытащил из кармана штанов кошелек и лихо выбросил на стол радужную бумажку. — Бери.

— Разве у нас найдется столько сдачи? Хоть шаром покати, — проговорил растерявшийся Свирид. Он не ожидал такого.

— Бери всю! Всю!

— Да ты что, Федосеич? Потом я в непролазный долг угожу. Может, разменять?

— Говорю тебе: бери всю и считай, что ты мне ничего не должен. А что заработает дочка твоя, то само собою. Тому счет особый. Все уплачу сполна.

— Да за такие деньги надо пятерым лето трудиться! — Пелагея схватила бумажку и прижала ее к груди. — Благодетель ты наш, Захар Федосеевич! Век будем бога молить.

— Перестань, Пелагея! Дал и дал. И все тут, — Захар одел картуз. — А за девкой заедем завтра. Пусть собирается.

Свирид пошел провожать Боброва, а Любка подбежала к матери и крепко обняла.

— Мама!

— Что скажешь? — в глазах Пелагеи засветились слезы.

Знала Любка доброту матери в такое время. Сказала просто и твердо:

— А провожал меня, мама, Роман Завгородний! Вот кто!

Участок степи у ветряков густо ощетинился высокой крапивой. Даже взрослый может скрыться с головой в этих зарослях. Пастухи, прогоняя стадо, зорко следят за тем, чтобы ни одна скотина не свернула с дороги в Назьмы, как называется это место.

Назьмы славятся грибами-шампиньонами, а по-местному — печерицей. Растет здесь и паслен, ягоды которого служат в Покровском одним из первых лакомств. Поэтому в летнее время Назьмы кишат бабами и ребятишками.

За Назьмами версты на четыре в степь, вплоть до пересохшей речушки Кабанухи, тянется бедный травами выгон. Желтоватую супесь едва прикрывают типчак, ковыль да мелкая, пахучая полынь. В балках, кроме того, встречаются дикий клевер, кипец и вязиль.

В самом центре выгона караулят подступы к селу два кургана. Кто и когда насыпал их, никому не известно. Некоторые из стариков говорили, что это обрушенные жилища дикого народа чуди. Будто жила чудь в землянках, хлебопашеством и скотоводством занималась. Никого не трогала. И постоять за себя не смогла, когда в степь пришли чужеземцы. Однако, чтобы спину не гнуть на ворогов, чудские люди подрубили столбы, поддерживавшие крыши землянок, и навеки погребли себя.

А фельдшер Семен Кузьмич Мясоедов толковал о какой-то эпидемии. Мол, случилась эта самая эпидемия, и повымерли все. Землянки же самостийно завалились. И сделалась погибель такая, дескать, из-за нехватки ученых лекарей.

Фельдшеру мало кто верил, поскольку жил он в Покровском немного, всего десять или двенадцать лет. Да и деды тоже могли не знать. До них дело было, и никто дикой той чуди в глаза не видывал.

Сразу же за Кабанухой начинались пашни. В степи густо рассыпались, прижимаясь к колкам, маленькие хатки заимок. В одной из них, на пашне горбаневского тестя Гаврилы, скрывались теперь кустари.

Дорога к заимке сначала шла по неглубокому извилистому логу, потом круто забирала на гору. Лучшего убежища, чем в этой покосившейся, проросшей зеленым мхом избушке, нельзя было найти. Отсюда местность просматривалась на много верст вокруг. Ни один пеший или конный не мог подойти к землянке незамеченным.

Дневали в избушке, а спать уходили в ближний колок, куда свезли воз прошлогодней соломы. Дежурили по очереди круглые сутки.

Несколько раз по утрам объезжали ближние заимки, но никого не встретили. Вспашка пара и прополка посевов уже закончились. Люди были в селе: готовились к сенокосу.

— Вышли из бора. А чем тут лучше? — ворчал Мефодьев. — Снова одни.

— Потерпи, Ефим. Скоро много народу будет в степи. Не сегодня-завтра страда сенокосная начнется, — говорил Горбань, задумчиво покручивая ус.

— Хоть бы Мишку Жбанова удавить и то б на душе повеселело. Живет же гад в свое удовольствие! Может, и вправду сделаем вылазку к Мишкиному дому, — предложил Волошенко.

Горбань возражал. Не с Мишки начинать надо. Вернется из казачьих станиц Мирон Банкин с оружием, тогда и с милицией можно схватиться, если завербовать в отряд хотя бы десять — пятнадцать человек. А сейчас надо селян агитировать, особенно фронтовиков.