Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Ты вот большевик, Петр Анисимович, а рассуждаешь не совсем правильно, — сощурив левый глаз, сказал Мефодьев. — Ленин по-другому обсказывал. Дескать, надо брать власть — и все. Народ, мол, поддержит.

— Правильно. И я так же думаю, Ефим. Только брать власть нужно не на день, не на два, пока не подоспеет милиция, а навсегда. А для этого сила большая требуется. И не одна сила, но и хорошая организация.

— Все это понятно. Ждать, так ждать. Повременим немного, — сказал Зацепа. — Ты бы, Ефим, еще разок, да обстоятельней — про Ленина.

— Чего рассказывать! Одно слово — голова! Вот когда слушаешь его, соображаешь, что к чему. И говорит-то как мы с вами, по-простому. А которые, значит, как понесут — черт их поймет. Разные словечки непонятные. Это чтобы видимость себе сделать. Тот же Керенский. Конечно, чешет он, как по-писаному. А все сразу забываешь. Вылетает из головы.

— Да ты, Ефим, с начала, — просил Зацепа.

— Длинная эта история.

— Не на пожар же спешить тебе, — подсаживаясь к Мефодьеву, заметил Волошенко.

— И то верно. Ну, что ж. Как избирали меня делегатом Первого съезда Советов, говорить не буду, хотя тоже забавно получилось, — начал Мефодьев. — У эсеров, значит, свой кандидат, у меньшевиков — свой. А большевиков у нас — кот наплакал. Нету у них силы в нашем полку. Писарь Лепехин за главного у большевиков был. Он и смикитил, как повернуть дело. Говорит, давайте беспартийного выберем. Чтоб ничья была. И назвал меня. А солдатам кого ни послать — лишь бы свой парень был. Ну, и поехал я. Прямо с передовой в Петроград.

Прибыл, значит. А куда идти, чёрт его знает. Петроград — большой город. Солдаты встречь попались. Спрашиваю, где съезд собирается. Отвечают, что в столице каждый день какие ни-то съезды заседают, а где заседают, неизвестно. Один штатский помог. Ты, говорит, зайди в газету «Солдатскую правду», там скажут. И адресок мне сообщил. Захожу в газету.

— Дворец Кшесинской, второй этаж, налево, — подсказал Горбань.

— Точно. Захожу. Показываю удостоверение. До того я смотрел в бумагу эту и ничего там не понял. А тут мне один и обсказал, что, мол, тебе большевиков держаться надо, коли ты и есть большевик. Я удивился: откуда знаешь, дескать, кто я такой. Может, говорю, беспартийный. Разъяснил мне товарищ газетный, что так в удостоверении написано. И тут догадался я. Писарь, значит, там какую-то закорючку поставил и стал я сразу за Ленина, которого и в глаза не видел.

Пришел на съезд. Сел, конечно, на галерку, где наш брат служивый занял позицию. Ну, кругом все блестит, аж глаза разбегаются. Люстры, значит. Будто в церкви… Впереди больше штатские, благородные, вроде как на праздник принарядились. С папками да портфелями ходят промеж рядов. И нас сторонятся, чтоб вшу окопную не поймать. Чего доброго, а этого у фронтовиков хватало.

Начинается заседание. Один, значит, говорит… Забыл я фамилию. Как же его?.. В общем, какой-то там, форсистый такой. Говорит, некому порядка навести. Много, мол, нас, партий разных, а порядка нету. И тут рыжеватый кричит ему: «Дайте нам власть, и мы все сделаем!» И бежит к трибуне. Шустрый такой!.. Ну, потом мне подсказали, что это и есть Ленин. Никогда б не подумал. Крыл он и министров, и всех, кто под руку попадался. Смелый мужик! Никого не боится. А за что крыл? За то, что войну не кончают. Понятное дело — правильно крыл. Нам, солдатам, известно, что за штука война. Мы и захлопали в ладоши. Вся галерка. А Ленин смотрит на нас, и глаза у него горят. И рукой, будто шашкой, рубит… Потом ему время не хватило все высказать. Проголосовали еще говорить. Давай, мол! Кроши их, сукиных сынов!

— Дальше-то что? — нетерпеливо спросил Зацепа.

— Дальше сам Керенский слово держал. Лупоглазый и нос крючком, как у вороны. Объявили: товарищ Керенский выступит.

— Товарищем назвали гада? — развел руками Волошенко.

— Тогда все они в товарищах ходили. Так вот… На чем же я остановился?

— На Керенском, — подсказал Зацепа.

— Ну, и хрен с ним! Не хочу я вспоминать его, падлюку. Сколько народу при его царствовании перекрошили в июле!

— Много. Я как раз и был там пятого июля. И тоже слушал Ленина. Вот тысячи народу. И все молчат. Не дышат, каждое слово на лету ловят. Между прочим, Ленин был против июльского выступления. Он говорил, что время не приспело. Надо подыматься не в одном Петрограде, а и по другим городам и селам, и на фронте. Лишь тогда толк будет. Вот что Ленин говорил. И нам сейчас рано еще выступать. Одно село подымется — раздавят нас. А мы пока и десятка в отряд не набрали. Вот что!

— Правду толкует Петр Анисимович. Раз Ленин так сказал — ничего не попишешь. Значит, так и есть, — произнес Зацепа. — Время не приспело. А приспеет, поднимется вся Сибирь — изничтожим контру. И духа ее не оставим!

В летнюю, июльскую пору рано просыпается село. Еще жмется к заплотам и вербам синий морок, еще над озером плавает густая пена тумана, а по дворам побрякивают ведра, протяжно скрипят ворота и калитки. Слышится нетерпеливое ржание коней.

Но улицы безлюдны. Каждый думает, что он встал прежде других и что в такую рань нечего соваться к соседу: спит. Когда взойдет солнце — другое дело. Впрочем, до его восхода остается ровно столько, чтобы дать лошадям корму и выгнать коров в стадо.

А вот и пастух Ермолай. Он идет по улице не спеша, важно, словно благодеяние какое оказывает покровчанам. Жалко только, что нет у Ермолая пуза. Да одежонку ему бы посправнее. Точь-в-точь был бы барином, каких на картинках рисуют.

Шагает мимо окон пастух, приземистый, в пестрой от латок домотканной рубахе и заскорузлых, видавших виды опорках, сосет самокрутку да бичом пощелкивает. А бич тот из сыромяти узором затейливым сплетен, дегтем напитан. Змеей вокруг Ермолая вьется.

Лицо у пастуха заспанное, помятое. Из-под старой киргизской шляпы пиками торчат во все стороны жесткие волосы, а немного пониже — тускло посвечивают добрые глаза. Пыль степных дорог легла на них, не скрыв от людей, однако, светлой, приветливой души пастуха. И чего ей, Ермолаевой душе, не быть такою, коли мир и кормит, и поит его? И раздетым не ходит парень. Бывает, что совсем обносится, рвань на рвани, а потом, глядишь, кто-нибудь и подарит обновкой. Для кого уж и не подходяща одежа — повыносилась, а Ермолаю в самый раз.

И выходит, что не о чем болеть голове пастуха. Хоть говорили: «Богат Ермошка: животов — собака и кошка», да только и это неправда. Никогда и такого богатства у него не было. Один бич сыромятный при пастухе — вот и все хозяйство. А раз нет хозяйства — нет на душе и пятен черных. Неоткуда взяться хитрости и лукавству.

Мычат, помахивая хвостами, коровы. Тянет по улицам запахом парного молока. Судачат бабы. А Ермолай широко улыбается. Весело парню, оттого весело, что за ним идет солнце. Не успеет пастух выгнать гурт к Назьмам, как оно поднимется над бором, яркое, лучистое. Во дворы и в избы заглянет: не случилось ли чего за ночь, пока оно по иным землям ходило.