Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Да. Дворянин или купец может стать трудящимся, если ему оставить ровно столько земли, сколько он лично сумеет обработать.

— А этот дворянин захочет сам пахать и сеять? А не пошлет ли он всех к чертовой бабушке? А? — хитро глядя на Рязанова, спросил Терентий. — Каждый хочет жить, как ему выгодно.

— Его заставит отдать землю народная власть, Учредительное собрание.

— Как? Как — заставит?

— Разумеется, будет декрет.

— Так он уж есть. Я слышал, что Ленин подписал такой декрет.

— Да. Однако власть большевиков не распространяется на Сибирь, — возразил Рязанов. — Больше того, она должна пасть и в центральных губерниях. Самозванное правительство, которое не может дать народу ни хлеба, ни подлинной свободы, рухнет. Это неизбежно.

— Вон оно что!.. И еще я хочу спросить. Большевики дают крестьянину землю. И вы обещаете дать. Выходит, заодно идете?

— Не совсем.

— Я понимаю, конечно, — простодушно сказал Ливкин. — Ленин силой права у богатых отбирает. А вот вы… на словах вроде как за мужика…

— А на деле? — Рязанов испытующе посмотрел на механика. — Ну, говорите, говорите…

— Чего говорить? Уж и не знаю. Грамотешка слабая, но маракую так, что с дележкой земли может и не выйти у вас. Ведь вы же вместе с теми, кто не хочет поступиться своим наделом.

— Это — наши временные попутчики.

— А потом, потом вы куда их денете, когда, скажем, прихлопнете в России Советы? Эти попутчики — сила! Не потрафишь им — они снова царя на престол посадят.

Геннадий Евгеньевич вскочил со стула и порывисто подошел к окну. Бросил через плечо:

— Да, революция подняла народное самосознание! Вот вы — простой человек, далекий от политики, однако рассуждаете вполне логично. Но мыслите в некотором роде, как… большевик, — Рязанов круто повернулся к Ливкину, закурил.

— Что вы! Куда мне! Я этого и в голове не держу. Так, сдуру ляпнул.

— Кое в чем вы ошибаетесь. И я рад буду рассеять ваши заблуждения, помочь разобраться в политической ситуации. Да и не только вам… Мы на пороге важных событий. И чем больше людей поймет их подлинное значение, тем лучше для дела демократии. Вот, например, предстоящие выборы в Учредительное собрание…

Разговор оборвал легкий стук в дверь. Рязанов пошел открывать. А Ливкин в который уж раз снова поймал себя на мысли, что слишком разоткровенничался с эсером. Правда, на доносчика Рязанов не похож. И все-таки надо быть поосторожнее.

На этот раз к Геннадию Евгеньевичу пришел за советом переселенец Елисей Гаврин. Еще с порога он истово перекрестился и отвесил низкий поклон.

— Присаживайся! — Рязанов подал мужику стул.

Елисей положил на пол, у порога, шапку, смущенно кашлянул в кулак:

— Благодарствую. Можно и постоять-та. Мы привычные.

— Ну, что у тебя?

Елисей замялся. Он смотрел то на Ливкина, то на Рязанова и никак не решался говорить.

— С глазу бы на глаз… — наконец, произнес он.

— Я пойду, — Терентий встал и, попрощавшись с Геннадием Евгеньевичем, поспешил уйти.

Гаврин проводил механика настороженным взглядом и только, когда в сенях хлопнула дверь, начал:

— Я, вишь, на Захара-мельника жалобиться… А этот-та у него работает. Не дай бог, перескажет. А нам и так кругом горе-горькое.

То, что жизнь не улыбается переселенцу, было видно по сухому, желтому его лицу да грязной одежде. Глаза подернулись серым туманом.

Эта картина нужды потрясла Рязанова. Он не ожидал встретить что-либо подобное здесь, в хлебородной Сибири с ее немеренными землями.

Бедняк пришел за помощью. Очевидно, это будет обычная мужицкая жалоба. И если даже восстановить справедливость, что изменится в его жизни? Ничего. Лишь на короткое время радость осветит его сердце. Но и ради этого стоило сделать все, что было в силах Геннадия Евгеньевича.

— Что ж, рассказывай, — подсаживаясь поближе к Гаврину, душевно проговорил Рязанов.

— Сынов Фрола и Акима в тюрьму у меня забрали.

— Так-так… Значит, это твои?

— Мои. Сукины дети они. Вот что я скажу. Только, вишь, все от нужды. Зло на жизню проклятую на киргизе сорвали. И за это им грех большой. И не о них просить буду, а малолетство-та с голоду помирает. Внучики у меня, трое, Фроловы детки… Как они теперича бедствовать станут. Им чего! Несмышленыши они. Мы, бают, дедушка, помогать тебе будем. А самому старшому-та шестой годок пошел. Знамо, какие помощники.

— Тяжело тебе, дедка! И мельник обидел…

— Ой, как обидел! По миру пустил всех нас Захар Федосеевич. Нету у него никакой жалости. Вот те крест, нету. Пожег наше сено, что не отдали ему половину. А покос-та не его будет. Завгородних. Ох, и лют человек Захар Федосеевич! И сено пожег, и сыновей в тюрьму спровадил. Теперь нам кругом погибель одна.

— Так ты говоришь: он поджег ваше сено?

— Он. Демка, работник бобровский, парням Завгородним про то баял. Он хоть и дурак, Демка-та, а в таком деле на себя и Захара напраслины не понесет. Баит, дескать, они вместях поджигали и Захар Федосеевич заставил Демку оговорить киргиза. Вишь, как оно было, дело-та! Ой, горе-горькое! — На воспаленные, голые веки Гаврина накатились слезы.

Геннадий Евгеньевич сидел в раздумье, скрестив на коленях руки, и слушал. Мохнатые брови вплотную сошлись у переносицы. И только, когда Елисей высказался до конца, Рязанов поднял на переселенца добрые, теплые глаза и уточнил:

— Выходит, что есть свидетель? Так-так…

— Демка все обскажет, как было. Его лишь попытать надо поласковее. Дык он все и обрисует.

— Н-да! — Геннадий Евгеньевич поднялся со стула и зашагал по комнате. — А этот Демка, что он? Здоров?

— Здоровый! Малость дурачок, а так чего ему делается?

— Н-да… Суд не примет во внимание его показания. Полоумный свидетель… Н-да! — Рязанов остановился, нервно ломая пальцы. — Неважная ситуация. Жалко мне тебя, дедка. И семью твою жалко. Но в жизни бывают случаи, когда рад бы помочь и… — он развел руками.

— Неуж и не отдаст Захар Федосеевич сено, — вздохнул Гаврин.

— Нет свидетелей. — Рязанов встретился взглядом со стариком и, пошевелив бровями, отвел глаза.

— А Демка? А Завгородние? Им же он все как есть обсказывал.

— Демке, дедка, не будет веры. И вот мой совет: проси общество, чтоб оно помогло тебе. Взаймы или как там, но чтоб дали сена. Должны же учесть твое положение.

— Захар пожег сено, дык он и возвернуть должен. Я так понимаю, — упрямо проговорил Елисей. — У него, чай, есть лишки.

— Нет, дедка, ничего он тебе не отдаст… Сэд лекс, дура лекс, как говорили римляне. Плох закон, но это закон… Ничего не отдаст.

— Дык как же так, а? — Дед поднял с пола шапку и мял ее в костлявых, безжизненных руках. Угрюмо добавил: — Благодарствую! — и повернулся, чтоб уйти, узловатый, серый, как сама нужда.