Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Плохо, доченька. Теперь уж, коли жив, так дождемся. Господи!..

Аграфена достала из сундука Пантелееву одежду. Повесила на заплот новые суконные брюки, которые муж купил перед самым призывом на германскую. Пусть посохнут, а то как бы моль не поточила. Принесла от соседки утюг и принялась гладить рубашки. Надоела, знать, солдатская справа Пантелеюшке. Захочется, небось, в свое нарядиться.

Нюрка наблюдала за матерью. Аграфена как будто помолодела сразу, похорошела. Румянец кинулся в щеки, разгладились морщины. И вся она как-то выпрямилась, подобралась.

«Занятно жизнь устроена, — думала Нюрка. — Ну, мне он отец родной. Кровь одна. А ей? Сначала были совсем чужие, а поженились и привыкли. И нету теперь для мамы никого роднее».

И представилось Нюрке, что она вот так же будет ждать Максима. Если б можно было совсем не разлучаться! Чтоб войны не было, чтоб мирно люди жили, каждый делал, что хочет.

Только отужинали — в избу влетел Максим. Швырнул на лавку офицерскую фуражку, пятерней отбросил назад русые волосы.

— Новость принес! — и широко заулыбался.

— Знаем, — лукаво ответила Аграфена.

— Про что знаете?

— А про то же самое, — Нюрка оправила на груди платье. — Про тятю прослышал? Ага?

— Прослышал.

— Да мы и сами знаем, что он во Вспольске. А тут всего двести верст. И если тятю не отпустят домой, то мы поедем к нему. Правда, мама?

— Правда, правда, доченька.

— И у меня туда путь лежит. Если уж что, так вместе, — предложил Максим. — Да и конь у меня подобрее. Савраску запрягу.

— Ладно, сынок, — ответила Аграфена.

«Сынок». Так она еще никогда и никого не называла. И потому проговорила Аграфена и смутилась. Отвернулась, загремела в шкафу посудой.

А Нюрка обожгла взглядом черных задорных глаз. Обожгла и весело рассмеялась. И смех ее был похож на журчанье весеннего ручейка.

Проезжавшие через Покровское немцы-колонисты из-под Вспольска рассказали кому-то по секрету, что еще летом большевики прикончили в Екатеринбурге всю семью Романовых. А прикончили потому, чтоб не достался Миколка чехам, которые, мол, снова хотели посадить его на престол.

Большинство к этим слухам отнеслось равнодушно. Правда, бабы охали, сокрушенно покачивая головами, да только не от жалости, а просто так. Родней бывший самодержец никому из покровчан не доводился, в знакомстве с ними не состоял. Значит, и убиваться не стоит.

Одна попадья, пожалуй, искренне жалела Миколку. И для этого у матушки были основания. В день трехсотлетия романовского дома сам архиерей подарил отцу Василию золотой нательный крестик, который впоследствии переплавили в кольцо, украшавшее теперь розовую, пухлую руку попадьи.

— Гибель царя знаменует благополучие свободной России, — многозначительно проговорил учитель Аристофан Матвеевич. Заковыристое, непонятное слово «знаменует», поставленное в один ряд с «благополучием», насторожило мужиков. Учитель устанавливал какую-то связь между жизнью крестьянской и расстрелом Миколкиной семьи. Что же должно быть дальше?

— Ты, милок, толком скажи обчеству, как это того… Ну, хорошо или плохо, что Миколая нету-ти тута, — Захар Бобров показал рукой на землю. — А что он там, — последовал жест в сторону неба. — Вот и поясни.

— Николай второй суть явление чрезвычайно реакционное, — продолжал учитель.

— Пошел молоть!.. — сплюнул Захар.

— Теперь русский народ может дышать свободно…

— На кой она, свобода-то, голодному! Ты, Аристофан Матвеич, ответь насчет податей, земли и всего остального. Будет ли нам какое способство? — заговорил Трофим Кожура.

— Будет, ибо отныне…

Мужики больше не слушали учителя. Они узнали, что думает по этому поводу мясоедовский квартирант, и довольно. С тех пор, как в селе появился Рязанов, Аристофан Матвеевич высказывал его, рязановские, мысли.

В то же время невесть какими путями докатилась до Покровского еще одна новость: Вспольск занят красными. Этот слух всколыхнул мужиков. Зашептались, загудели, как комары, по избам. Появились десятки предположений, откуда взяться красным. Кто утверждал, что прорвались из-за Волги и вышли в тыл Омску. А большинство стояло на том, что взял Вспольск проходивший через Покровское красногвардейский отряд. Дескать, сделал крюк и снова оказался в степях.

— Кабы так!.. И домой бы не пришел тогда. В отряде калеченому способнее. Не один я был такой. Которых так прямо по мурсалу зацепило. И ничего. Воевали, — возражал Николай Ерин. — Нету больше отряда нашего… Нету…

Ему не верили. Хоть парень он и не брехливый, да трезвым бывает редко. А пьяному что хочешь примерещится.

— А ухо-то, ухо… Подарил я его кому? — доказывал Ерин.

— Кто тебя поймет. Может, по пьянке изукрасили. Есть охотники до этого самого… Так разделают, что мать родная не признает. Как бог черепаху. Ты уж честно говори, — допытывался кузнец.

— Эх, дядя Гаврила! Да что там! В Ежихе, в деревне, прихлопнули наш отряд. И никто не ушел оттуда. Наверно, один я убег. Всех остальных казаки порубили. Вот тебе мой сказ, дядя Гаврила. Как хочешь, так и понимай.

Колька говорил правду. Не пробился красногвардейский отряд Петра Ухова к Туркестану. Не мог он оказаться и под Вспольском. Заклевали орлят черные вороны. В неравном бою с врагом полегли простые, славные ребята, для которых счастье народа было дороже жизни. Далеко в горах спят они вечным сном, и ветры гуляют над ними, и быстрые горные реки шумят у безвестных могил…

Кузнец с умыслом зазвал Ерина к себе, чтобы хоть что-нибудь разведать о Вспольских событиях. Расспрашивая Николая, Гаврила много курил.

— Значит, разбили вас? — снова спросил кузнец.

— Разбили…

Гаврила порывисто встал со скамейки и прошелся по избе. Под тяжестью его грузного, жилистого тела заохали, запели половицы.

Распахнулась дверь, и на пороге вырос Терентий Ливкин.

— Ну, и накурили! Хоть топор вешай! — улыбнулся он. — А я к тебе, Гаврила, по неотложному делу. Надо нам одну штучку смастерить. Сам пробовал, да не получилась. Видно, закалка не та. Размололо втулку.

— Ладно. Пойдем сейчас. Я, поди, задержал тебя, Николай? А? Тогда извини, брат. Извини.

— Я человек вольный. Мне ничего, — равнодушно ответил Ерин.

— Поди, жинка ждет.

— Полюбовника она ждет. Вот кого. А я ей заместо хвартиранта теперь. Так себе. Ни богу свечка…

— Скажешь тоже, — Гаврила дружески похлопал Кольку по плечу. — Брось дурить! Ждет она. Иди!

— Эх, дядя Гаврила! И никто меня не ожидает. И пойду я не к себе домой, а как вам поговорить надо. Вижу, неспроста о моей Лушке разговор завел. Только не стоит она, чтоб о ней вот так толковать… Загубила она мою жизнь! Эх! — Николай нахлобучил вытертую мерлушковую шапку, с досадой махнул рукой и ушел.