Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Герой следующего текстового блока, небольшой повести или новеллы «Мимолетное», носит имя Дмитрий Неверов и проживает в Москве на Шоссе энтузиастов [Там же, с. 176].

О бытийном статусе героини, давшей книге имя, говорится словами, перекликающимися с лермонтовским эпиграфом: «Джиадэ не была ангелом, вопреки уверениям влюбленного в нее Генриха, но она и не была женщиной…» [Лугин, 1928b, с. 15]. «Джиадэ не имеет начала. Джиадэ е с т ь, иными словами, она никогда не была, из чего, разумеется, не следует заключать, будто ее никогда и не было» [Там же, с. 69].

В четырех повествованиях, как в гоголевском «Миргороде», в четырех разных «регистрах» – от высокой романтической иронии до грубо-цинического гротеска – проигрывается тема «пребывания в лимбе», в зоне причастности, но и неполной принадлежности разным сферам бытия, эпохам, странам и народам, – даже городам.

Крупные блоки повествования снабжены указаниями на место и время создания:

1. Джиадэ (Роман ни о чем) <���Ленинград. Апрель 1921 г.>

2. Трагические похождения индивидуалиста

a) Неистовый сценарист, или Испытание луной <���Ленинград. Апрель 1924 г>

b) Блаженная исповедь, или Испытание верой <���Ленинград. Май 1924 г.>

3. Мимолетности <���Москва. Январь 1928 г.>

4. Сказание о птичке божьей (два варианта)

a) Первый вариант. Испытание ничем <���Ленинград. Июнь 1924 г.>

b) Послесловие <���Москва. Февраль 1926 г.>

c) Второй вариант. Собственно сказание о птичке божьей <���Москва. Январь 1928 г>

Линейность хронологии нарушена лишь единожды («Мимолетное» опережает первый вариант «Сказания…» и «Послесловие», хотя датировано, как и второй вариант, январем 1928 года). Локализация автора приурочена к двум городам, двум традиционным топосам русской литературы, Москве и Петербургу, называемому по-новому, «по-советски»: Ленинград. Город, основанный Петром Великим, был переименован лишь в январе 1924 года, и указание на время и место создания первой из повестей («Ленинград. Апрель 1921 г.»), таким образом, сродни «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью», «Мадрид. Февруарий тридцатый» и «Январь того же года, случившийся после февраля» [7] Сибирский рецензент обращает внимание на иное: «“Роман ни о чем” кончается датой: “Ленинград, апрель 1921”. Если мы вспомним начало 1921 г. (советизация Абхазии и Грузии, договора о дружбе с Турцией и Афганистаном, X съезд партии, на котором решался вопрос о НЭПе, Кронштадтский мятеж и др. исторические события), то политическая физиономия автора станет еще более ясной» [Шугаев, 1929, с. 232]. .

С меной имени связана одна из самых опасных политических острот в книге: «Между тем гости понемногу расходились. В окнах стояла белая петербургская ночь. Кажется, это было единственное белое, что еще смело не таиться в красном городе Ленина, что еще не догадались или не успели переименовать» [Лугин, 1928b, с. 97].

Еще в 1922 году в статье «Ангелы, люди, вещи» Беленсон писал: «Никаким завоеваниям техники не обогнать “Шинель”, “Братьев Карамазовых”, “Анну Каренину”. Пушкин способен стариться лишь в представлении кретина» [Abbe, 1922].

Начало этой статьи перекликается с началом тыняновского «Промежутка» (1924) [8] «Три года назад проза решительно приказала поэзии очистить помещение. Место поэтов, отступавших в некоторой панике, сполна заняли прозаики. <���…> Итак, у нас “расцвет прозы”. Это положение, так сказать, установленное, и я даже не собираюсь его оспаривать» [Тынянов, 1977, с. 168]. : «Полоса изобретений в поэзии очевидно заканчивается. Очень уж много наизобретали. Нужен длительный, может быть, период, чтоб наскоро изобретенное упорядочить, усовершенствовать, приспособить. <���…> В ином положении у нас художественная проза. В этой области полоса изобретений еще и не начиналась. Все, что нам упорно подносится как образец нового, на самом деле есть лишь дурно понятное и исковерканное старое» [Там же].

«Программная» часть статьи Беленсона-Аbbе с небольшими изменениями вошла в текст «Джиадэ» Беленсона-Лугина, но приписана перу персонажа: “В одной из многочисленных тетрадей Генриха под рубрикой “Наблюдения холодного ума” значилось несколько в разное время сделанных записей: “Новая проза отметет вещи с большой буквы, а заодно и ребяческое желание равнять искусство по радио, пару и электронам, ибо человеку всё было известно о полете до изобретения летательных машин. Новой прозе не нужна будет и внешняя словесная фантастика. Она покажет фантастичность человека, сидящего у себя дома на стуле. <���…>”» [Лугин, 1928b, с. 9–10].

Последняя из повестей является практическим воплощением этой программы. «Первый вариант» «Сказания о птичке божьей» начинается игрой паронимами (приватно – превратно) и многозначностью слова (сидеть на стуле – сидеть в тюрьме), а также с парадокса, инвертирующего датировку первой из повестей (Ленинград, 1921) [9] С 1918 до 1934 года Улицей Красных Зорь назывался большой участок Каменоостровского проспекта. Таким образом, улицы с таким названием никогда не было в Санкт-Петербурге; она была в Петрограде и в Ленинграде. :

«В лето такого-то года, а коли на точность пошло, то такого-то числа такого-то месяца в городе Санкт-Петербурге в Улице красных зорь сидел приватно у себя дома на стуле Невменяемов. То, что сидел он, еще не удивительно: многие, очень многие сидели превратно в это самое время, а удивителен стул.

Старинный Александровской эпохи, недавно реставрированный и заново отполированный стул этот, на котором сидел Невменяемов, был настоящего красного дерева и, по некоторым признакам, даже жакоб.

Красное дерево, как известно, редкое дерево, не ровня деревьям других классов, например, белому дереву или кактусу, однако для экспорта за границу оно по некоторым щекотливым обстоятельствам непригодно» [Лугин, 1928b, с. 185] [10] Как ни соблазнительно увидеть здесь намек на повесть Пильняка и ее «экспорт за границу», это противоречит хронологии: «Повесть “Красное дерево” была закончена 15 янв. 1929 <���…> “Красное дерево” появилось, отдельною книгой в “Петрополисе", поступив на рынок в середине марта» [Пильняк, 1929]. Выскажем, однако, предположение, что начавшие было «бомбить» книгу А. Лугина критики вскоре «забыли» о ней, кроме прочего, потому, что с марта 1929 года переключились на масштабную травлю Пильняка и Замятина. .

Фантастичность состоит не только в том, что Невменяемов сидит «у себя дома на стуле» (а не в тюрьме): физически сидя на стуле, экзистенциально (и на уровне расхожей политической риторики) он, как и автор, сидит между двух стульев. В «Пятнадцатом эпизоде» над свежей могилой Невменяемова его сослуживец, резонер и «бывший лицеист» Философемин, «в юности весьма владевший и даром и дарами речи» произносит «несколько юбилейных слов», где двусмысленность положения постулирована «от противного»: «История реэволюции российской общественности отметит, что и ты применительно к обстоятельствам сиживал на пресловутом стуле красного дерева жакоб, представляющем ныне и присно колоссальную музейную ценность, но стул сей под твоим мужественным седалищем никогда не был двуличным и лицемерным в отношении двух стульев, между которых иные принципиально примазываются» [Там же, с. 202–203].